Дождь: рассказы

Пьетри Артуро Услар

Тут я должен вмешаться и защитить друга. Не могу же я допустить, чтобы отец оскорблял его. Я горячо выступаю на защиту Симеона. Зачем же так сразу осуждать человека. Хоть я и знаю, что после, когда Симеон уйдет, отец спросит язвительно:

— А тебе что известно об этом человеке, ведь ты только что с ним познакомился? Где ты его откопал? Наверняка в каком-нибудь не слишком почтенном месте.

Где я встретился с Симеоном? Надо что-то придумать. Скажу, что нас познакомил один общий друг. Или что Симеон — приятель нашего преподавателя с медицинского факультета. Ведь невозможно же сказать то, что есть. Симеон мне не друг. Мне его выдали. Он мой, во всяком случае, на некоторое

время. И я должен его спасти, восстановить его жизненный путь.

Он старше меня; по крайней мере, лет на двадцать старше. Странной может показаться дружба юного студента с человеком немолодым, непонятным, приехавшим бог весть откуда. По правде говоря, я не искал его, не выбирал. Не раз слышал я, что человек не выбирает ни родителей, ни братьев, ни детей. Он их имеет, получает. Они ему даны.

— А мне дан Симеон Каламарис.

Я думал, что пробормотал эти слова едва слышно, но, оказывается, получилось громко. Имя прозвенело в тишине гостиной. Сестра обернулась, мать опустила вязанье, отец отложил газету.

— Что ты сказал?

Все трое не сводили с меня испытующего взгляда.

— Ничего.

Отец настаивал:

— Нет. Ты назвал какое-то имя. Какое?

Я старался казаться равнодушным.

— Имя? Ах да, Симеон Каламарис.

Снова прозвучало в гостиной это имя. Они никогда его не слышали, оно, по всему судя, ничего для них не значило. И однако отец произнес те самые слова:

— Симеон Каламарис. Имя для шарманщика с обезьяной.

Долгими были поиски, но наконец я добрался до этого дома. Будто возвращался по едва заметной тропе или шел через лес по следу зверя. Из секционного зала в больницу «скорой помощи». Я расспрашивал служащих, заставлял их рыться в списках. Бесконечные перечни трудно произносимых имен, большей частью кое-как нацарапанных карандашом неловкой рукой сонного дежурного.

— Карамали?

— Нет, Каламарис.

— Симон?

— Нет, Симеон.

— Давно?

— Три или четыре дня тому назад.

Медленно возникали из тумана последние дни его жизни. Он упал на улице — сердечный приступ. Полицейский увидел, отвезли в больницу. Через несколько часов он умер, не приходя в сознание. Документов при нем не было, всего лишь какие-то пустяковые бумаги. Мне их показали в полиции. Старое письмо, написанное по-гречески. Письмо не перевели. Я смотрел на непонятную вязь незнакомых букв. Подпись — одно слово. Имя, конечно. Быть может, женское. Даты нет, но письмо измятое, грязное, значит, получено давно. Месяцы или даже годы носил он в кармане эту последнюю весть. Еще мне показали обрывок старого лотерейного билета. И гороскоп, вырезанный из журнала, — родившегося под созвездием Стрельца. Гороскоп утверждал, что человек этот пробуждает благожелательность, тверд в опасности, верховный жрец, огонь без пламени. Его металл — олово, камень — бирюза и рубин.

Самым свежим документом оказалась квитанция из ломбарда двухнедельной давности. В ломбарде отыскали заложенную вещь: золотой перстень с полустершейся резной головой Горгоны; на квитанции — адрес. Но выяснилось, что по этому адресу он не жил уже давно. Это оказался жалкий пансион для иммигрантов, шумный, беспорядочный, грязный, в бедном квартале старого города. Куда Симеон переехал, там не знали и помнили его весьма смутно. Целый день провел я в беготне по пансионам для иммигрантов. Я искал упорно, почти без всякой надежды. Называл имя, никто не помнил, тогда я начинал описывать внешность. Отвечали неуверенно, путано, нередко направляли по неверному следу.

И вот чуть ли не случайно попал я в этот дом. Сначала

заходить не собирался. Ведь я обошел уже столько пансионов, везде повторял одни и те же вопросы и ничего не добился. Дом стоял в переулке, неподалеку от старой станции железной дороги. Я с утра был на ногах, устал и решил вернуться к себе. Но, проходя мимо незнакомого дома, вдруг почему-то заглянул внутрь через портал. На галерее стоял диванчик, обитый клеенкой, несколько рахитичных пальм в бочках из-под масла, выкрашенных зеленой краской, дальше — столики, покрытые скатертями, и на них — бутылки. Радио гремело вовсю какую-то танцевальную мелодию. Я уже прошел было мимо и вдруг, сам не знаю почему, решил зайти и спросить. Задать все тот же вопрос, столько раз за сегодняшний день повторенный, да и хозяйка эта такая же, как все предыдущие, — толстая, растрепанная, в грязном клетчатом фартуке.

— Да, здесь он живет, только уже несколько дней не приходит. Вы его знаете?

— Да, знаю. — Я ответил без малейшего колебания. Хотел даже сказать, что он мой друг, но все-таки удержался.

— А разве случилось что? Больше недели не является, а сам должен мне за комнату за две недели. Не нравится мне это.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке. Каламарис уехал ненадолго. Срочно, понимаете ли, пришлось отправиться во внутренние районы.

Но хозяйка не унималась. Говорила она с иностранным акцентом, проглатывая окончания слов. Некрасиво поступил Симеон. Надо было рассчитаться перед отъездом. Она сама виновата. Следовало взять с него плату вперед. Но он казался симпатичным и выглядел вполне порядочным человеком. Хозяйка назвала сумму долга, весьма незначительную. Вот сколько должен ей Симеон. За две недели.

— И вдруг уехал и даже не предупредил. Как не совестно!

Сумма долга такая ничтожная. Скверно, должно быть, кормят в этом пансионе. Никто здесь не задерживается надолго, переночуют раз или два, посидят, поболтают в портале, любуясь на звезды, и — нет их; все — приезжие, перелетные птицы, все ищут работу, и у всех пусто в карманах. Заплатить разве за Симеона, деньги-то ведь пустяковые, скажу, что пришел по поручению друга рассчитаться. Но я не решился, вдруг это покажется подозрительным. И промолчал.

— Вот идите посмотрите, что он здесь мне оставил. Дрянь какую-то.

Домишко был пуст. В этот час жильцы еще не возвращались. Мы прошли через второй двор. Большая комната поделена на крошечные каморки картонными перегородками, оклеенными листами газет и журналов. Открыли дверь одной из каморок. Две узкие металлические койки, застеленные, две тумбочки, жестяной таз для умывания.

Хозяйка нагнулась, вытащила из-под кровати видавший виды кожаный чемодан, весь в пятнах, протертый на углах. Поставила на кровать, резким движением откинула крышку.

— Вот поглядите. Все, что он оставил.

Она рылась в чемодане, со злостью швыряла вещи на кровать, на пол.

— Смотрите.

Я смотрел молча. Старый синий свитер, раскинув рукава, упал на пол. Свитер давно принял форму торса Симеона Каламариса. Серые брюки подогнули штанины, будто Симеон стал на колени. Узел с грязными рубашками и носками. Туфли, изношенные до того, что носы загнулись вверх.

— Только это чего-то стоит.

Маленькая овальная серебряная рамочка, потускневшая, пожелтевшая. В рамочке фотография женщины, очень молодой, почти девочки, с длинными косами, переплетенными лентами, в каком-то национальном костюме. И еще небольшая икона, деревянная, отделанная медью. Святая дева с младенцем и ангелы. Медной чеканки нимбы. Я взял вещи из рук хозяйки, осторожно положил на тумбочку. Взглянул на вторую койку.