Дождь: рассказы

Пьетри Артуро Услар

Я пришел на факультет. Будто никогда прежде тут не был. В первый раз увидел дворы, аркады, галереи, беспрерывное мелькание множества белых халатов.

Я снял пиджак, развязал галстук, надел халат из грубой белой ткани. Теперь я готов раствориться, исчезнуть среди множества. Без малейшего колебания вошел я в секционный зал. Но к своему столу приблизиться не мог. Издали искоса посматривал на соученика, работавшего с трупом. Бледная плоть, розоватые, синеватые куски.

Я направился к преподавателю. Кое-как объяснил, почему отсутствовал, и попросил поставить меня к другому столу. Преподаватель не видел причины для подобной замены. Я настаивал, почти умолял.

— Дело в том, что этого человека я знал. Мы были друзьями.

— Ну, если так.

Я кивнул — да, так, я уверен. Уверен

как никогда прежде, утверждая или отрицая что-либо. Меня назначили к другому столу. Я пошел почти счастливый. Не колеблясь, взял в руки скальпель, сделал надрез на торсе, где было указано. Я работал уверенно, спокойно. Передо мной были только ткани, мускулы, кости, тело без прошлого и без имени.

Мул

Мул был старый, серый в яблоках, седой, с большой головой, с одним повисшим ухом. Шагал он медленно, покачиваясь всем туловищем от загривка до хвоста, будто лодка. И стоило остановиться, он тотчас же опускал голову и принимался хрустеть травою. Шкура его была не то что в яблоках, а вернее сказать, в пятнах. И больше всего походила на материю, сотканную из разных ниток и притом в разное время. Вся в дырах, в заплатах. Вдобавок на ноге и на заду виднелись шрамы.

Сбруя мула была почти того же цвета, что он сам. Грязная, старая, потрескавшаяся, как усталые, натруженные руки старика. Седло на ходу скрипело. Плохо подтянутая шлея висела под хвостом. Вся упряжь болталась кое-как и подходила бы более крупному животному. Под дамским английским потертым седлом торчал кусок желтой фланели, пропитанный резким, бьющим в нос запахом; он заменял попону.

Сам, не дожидаясь понуканий, мул двинулся среди травы и кофейных деревьев вверх по дороге, ломаным красным шрамом пересекавшей зеленый склон. Сам он и остановился посреди прогалины на вершине холма. Всадник закинул поводья на шею мула, и тот сейчас же принялся щипать пыльную траву; не сходя с седла, всадник внимательно огляделся.

Сомнений нет — вокруг ни души. Только громкое фырканье мула да легкое шуршанье листвы. Редко, очень редко донесется щебет птицы или прокричит ястреб. Никого вокруг. Ни звука шагов, ни движения, ни голоса, ни следа человека на всем огромном пространстве. Тишина, деревья, трава, птицы, мул и он — дон Лопе Лепорино.

Уверившись в том, что никого нет, — пустынность этих мест он чувствовал всей кожей, погружался в нее как в глубины вод, окруженный, укрытый, защищенный молчаливыми деревьями, вздыбленной листвой, громадным расстоянием, отделявшим его от людей, — дон Лопе крикнул. Вернее, издал какой-то горловой звук, не то рев, не то песнь. Звук разнесся широко по пустынным просторам. Если бы здесь был хоть один человек, такой звук бы не получился. Округлый, полный, он катился плавно, не дробясь, и постепенно угасал вдали. Теперь уж наверняка ясно, что никого здесь нет. Дон Лопе улыбнулся, довольный, и сошел с седла.

Положив руку на шею мула, тихонько приник к нему. Мул поднял голову. Дон Лопе пригнул к себе повисшее ухо мула и начал говорить. Тихим, задушенным, дрожащим голосом, прерывисто, хрипло:

— Так дальше не может продолжаться. Терпеть больше нельзя. Невозможно! С этим человеком необходимо покончить. Он — тиран. Деспот. Палач. Подонок.

От собственных слов по спине дона Лопе пробежал озноб; он оглянулся. Ничего не изменилось. Все осталось прежним.

— Надо сказать прямо. Он — тиран. Тюрьмы переполнены. Заключенных пытают. Их вешают. Вешают за половые органы. Невозможно больше терпеть все это. Ежедневно убивают четверых, пятерых, десятерых. Ежедневно бросают в тюрьмы все больше и больше народу.

Дон Лопе снова оглянулся. Все по-прежнему. Можно продолжать.

— Я тебе говорю. Ненавижу его. Надо покончить с тираном. Смерть тирану! Долой тирана! Я тебе говорю. Я. Ты меня слышишь? Смерть тирану! Смерть ему! Смерть! Смерть! Долой! Смерть!

Голос дона Лопе сорвался на писк. Едва слышный, будто предсмертное хрипение. Пот лился по всему его телу. Но в глазах светилось удовлетворение, почти спокойствие.

Дон Лопе вытер пот, глубоко вздохнул, снова взгромоздился на мула и пустился в обратный путь. Он насвистывал. Насвистывал веселый, победный военный марш.

Возвращаясь

в город, дон Лопе Лепорино словно бы погружался в небытие. Пусть никто его не видит, не слышит, не вспоминает, а сам он будет все видеть, все знать. Каждый знал что-то и горел желанием рассказать, но расспрашивать было столь же опасно, как размышлять. Если три человека сходятся вместе на углу улицы, очень легко догадаться, о чем они говорят. Конечно, о тирании, хоть и боятся, опасаются. При виде прохожего замолкают либо тут же меняют тему разговора и даже интонацию. Громко, чтобы прохожий слышал, кто-нибудь спрашивает:

— А как поживает кума?

Но ведь и прохожему понятно, что не о куме шла речь. Отнюдь не о здоровье кумы говорили они только что и будут говорить, едва он пройдет. О тиране они говорили, о последних арестах.

— Вчера ночью взяли генерала Портанюэло.

Нетрудно представить себе, как это происходило. Полночь, все вокруг спокойно, все погружено в сон; и вдруг слышатся сухие удары в дверь дома генерала Портанюэло. Сонный встревоженный голос испуганно спрашивает из-за двери: «Кто там?» Ответа нет, но в дверь по-прежнему барабанят, упорно, нагло. Генерал Портанюэло сам идет отворять. Три длинноусых, низкорослых, широкоплечих человека в больших шляпах приставляют дула револьверов к груди генерала. «Мы за вами, генерал, на дознание».

Вот о чем говорили, а вовсе не о здоровье кумы, когда дон Лепорино проходил мимо. Лучше не слышать или делать вид, будто не слышишь. Ведь потом, когда придет час и начнется дознание, могут спросить, кто был там в эту минуту, кто проходил мимо, слышал и не донес властям.

Но иногда бывало и хуже. Соберется компания на площади, в тени дерева, и вдруг, при всех, птицей вылетает слово, забивается в уши дона Лепорино, звонит погребальным колоколом. Лучше было бы вовсе никогда не слышать этого слова, не знать, что оно значит. Но слово произнесено. Это слово — заговор. Лепорино ускоряет шаг. Заговорщики собираются по ночам. Приносят клятву. Ты должен поклясться жизнью перед чужими тебе людьми. Заговорщики прячут оружие. Замышляют покушение. Захватят казармы. Будут стрелять. Потом мятеж захлебнется, начнутся преследования. За дело возьмутся солдаты тирана, полицейские тирана, шпионы тирана, палачи тирана. Начнут искать и в самых немыслимых закоулках найдут всех до одного, каждого, кто знал что-либо, кто хотя бы слышал слово «заговор»; потащат в грязные темные камеры самых ужасных тюрем, будут пытать, требовать признаний, подвешивать за половые органы, потом закуют в тяжелые кандалы и, истерзанных, бредящих, бросят на сырой пол в зловонную темноту. На годы, годы и годы.

Иногда дону Лопе встречался старый приятель. Много лет подряд видел Лепорино эту улыбающуюся, добродушную, глуповатую физиономию, много лет слышал знакомый голос, говоривший всегда одни и те же пустяки да пошлости: о погоде, об урожае кофе, о том, как накануне играли в клубе в тресильо, о любовнице Педро или о жене Хуана. А теперь тот же человек говорит таинственно: — Привет, Лопе, ну что вы об этом думаете?

О чем? И что тут можно думать? Думать — значит сказать: «это мерзко», «так не может больше продолжаться», «невозможно терпеть долее», «недовольство растет», «все об этом говорят», «ходят слухи о заговоре», «скоро что-то произойдет». И такие-то слова может услышать шпион. Тот самый человек, что разговаривает с тобой, может, и есть шпион, станет шпионом, уже стал или собирается стать. Даже сам того не желая, он может оказаться шпионом. Возьмет да и скажет кому-нибудь, просто чтобы придать больше веса своему рассказу: «Лопе мне говорил». А кто-то и услышит. Но Лопе — это ведь он, Лопе Лепорино, землевладелец. Тогда уж не оправдаешься, ничто не поможет, сколько ни тверди: «Ведь я же Лопе Лепорино, вы меня знаете, я отец семейства, землевладелец, человек солидный, политика меня не интересует, никогда я не ввязывался в политику, я просто в ужасе, вот точное слово, в ужасе от политики. И я не думаю. Никогда не думал. Неправда, будто я что-то там сказал. Не мог я такого сказать. Я приветствую нынешний режим. А все эти заговорщики, да будь они прокляты! Да здравствует наш вождь, пусть правит нами сто лет, господь да хранит его для нас во веки веков!»