Дождь: рассказы
Шрифт:
— Еще придешь? — спросила женщина. Я не отвечал, я был уже далеко. Открыл дверь и тотчас оказался посреди гомонящей толпы жильцов.
Войдя в дом, я сразу столкнулся с отцом. Услышав, как я открываю дверь, он выскочил навстречу, можно было подумать, что он специально дожидался меня.
— Это в какое же ты время возвращаешься домой? С утра не показывался, и так все последние дни. Что происходит?
Прежде такой прием испугал бы меня, но теперь, не знаю почему, я не чувствовал ни малейшего страха. Я мог ответить отцу холодно, почти равнодушно.
И мог сказать то, что сказал:
— Ничего не происходит.
Отец не ожидал такого ответа. Он удивился, растерялся. — Как это «ничего»? — Голос отца стал жестким, резким. — Как «ничего»? Дома тебя нет, а на занятиях ты тоже не был. Думаешь, мне это неизвестно? Вот уже несколько дней ты не являешься на занятия. Я узнавал в университете.
— Я мог бы пойти, но не пошел.
— И почему же ты не пошел?
— Были другие дела.
Отец испепелял меня гневным взглядом, но я сохранял полнейшее спокойствие. Раньше этот взгляд пугал меня, а теперь нет. Я слушал отца рассеянно, откуда-то вдруг всплыла неясная мысль, то ли я вычитал ее бог весть где и когда, то ли сам придумал. Сыновья уходят на войну мальчишками, а возвращаются мужчинами. И говорят с отцами на равных, а то и как старшие. И юноша, что ушел в море на поиски приключений, вернулся в родной дом через несколько месяцев, но кажется, что годы и годы пролетели над его головой. Недаром во всех мираклях, изображавших воскресение, умерший подростком воскресал стариком.
Отец изменил тон, заговорил мягко, примирительно: — Может быть, с тобой происходит то же, что со многими студентами-медиками. Когда человеку впервые приходится стать за секционный стол — это страшный шок. Многие испытывают постоянное чувство отвращения. Не в силах даже есть.
Проще всего было бы сказать, что да, что именно это со мной и случилось, но, как ни странно, я упорно не желал прибегать к каким бы то ни было отговоркам.
— Нет, не в том дело. Тут совсем другое. Много всякого.
Отец настроился на доверительный разговор, он как будто уже начался.
— Чего же, сынок?
— Много чего. Всякое.
Тут отцу пришло в голову, что я попал в дурную компанию.
— Прежде ты таким не был. Кто-то тебя с толку сбивает. С кем ты водишься последнее время?
Я молчал, улыбаясь.
— С кем?
Что ж, скажу ему правду, хотя бы в той мере, в какой ее можно сказать и воспринять.
— С Симеоном Каламарисом.
— Кто такой?
Теперь еще труднее говорить правду, как найти слова, понятные отцу?
— Человек.
— Не сомневаюсь.
— Почему ты не сомневаешься? Возможно, он был человеком прежде, а теперь уже не человек.
Отец снова вышел из себя:
— Будь любезен, говори яснее. Кто он такой и почему я его не знаю?
— По правде говоря, я его тоже мало знаю, но в последнее время многому от него научился.
— А где он учится?
— Он уже не учится. Не знаю, учился он или нет, но выучился многому.
— А тебя он чему учит? Шататься целые дни без дела?
— Бесполезно говорить с тобой об этом. Я сразу понял, что он тебе не понравится, не может понравиться. Так оно и вышло:
— Когда это он мне не понравился? Я же его не знаю, да и не желаю знать.
— А по мне, ты его знаешь. Я приводил его к нам, и тебе это знакомство ничего не дало.
— А тебе оно оказалось полезным?
— Со временем будет видно.
Отец резко перебил:
— Хватит болтать глупости. С завтрашнего дня ты начнешь опять аккуратно посещать занятия.
И я ответил как только мог спокойно:
— Хорошо, я пойду туда, доставлю тебе удовольствие, но должен сказать честно: теперь я мог бы и не пойти.
— И еще: ты никогда больше не переступишь порог дома этого человека.
— Вот это трудно обещать, у него ведь нет ничего, в том числе и дома.
Я мог бы сказать отцу: я искал загубленного человека и нашел загубленного человека. Мог бы еще прибавить и тоже не солгал бы: «Речь идет о жизни и смерти».
Отец, конечно, счел бы все капризом или фантазией. Я мог бы объяснить: «Эта судьба».
Ничто так не бесит моего отца, как слово «судьба»; и возникла опасность, что я как раз и произнесу это слово.
Я прошел в глубину дома, встретил мать. Она смотрела на меня умильно, влажными глазами, как найденная собака.
— Ты выглядишь усталым. Хочешь поесть?
Нет, я ничего не хотел и, главное, не хотел разговаривать.
— Тебе пришлось много работать?
Я кивнул. И вправду я немало потрудился, искал и нашел.
И вдруг мне пришло в голову задать матери вопрос, который ее удивил:
— Если бы я был подкидыш, из тех ребятишек, которых оставляют возле дверей, ты бы так же растила и любила меня?
— Что за странные у тебя мысли!
— Нет, ты ответь.
Она сделала серьезное лицо и сказала:
— Наверное, да.
Мне только того и надо было.
— Вот видишь, достаточно кому-нибудь положить у наших дверей ребенка, и для тебя начнется новая жизнь.
— Конечно. Но почему ты спросил? Такое случилось у кого-нибудь из твоих знакомых?
Не стану же я выдумывать, будто кому-то из моих знакомых подкинули ребенка, но о том тоже нельзя говорить. Впрочем, Симеон Каламарис, на мой взгляд, не совсем подкидыш. Подкидыш, непорочный, весь в белом, является, чтобы начать жизнь. Симеон же, напротив, — само прошлое, тоже чистое, но исполненное горестей и бед. Если б он был сейчас здесь со мной, что бы он сделал?
Вот он входит тихонько, так, чтобы никто его не увидел. Беззащитный, одинокий, он вынужден избегать встречи с отцом и с матерью, он прокрадывается в дом как шпион, как вор. Ему, конечно, интереснее всего побывать в комнате сестры. Не похожа ее комната на жилища тех женщин, у которых бывал Симеон. Девушки дома нет, но все здесь полно ею. Тюль, шелк, занавесы, цветущие вьющиеся растения, зеркала, флаконы с духами, брошенные туфельки, платье на стуле, распахнутые дверцы шкафа, где виднеются разноцветные наряды; на полу прозрачные чулки изогнулись, словно тонкая кожа змеи, а на туалетном столике толпятся в беспорядке хрустальные и фарфоровые безделушки и что-то поблескивает под солнечным лучом.