Дождь в моей душе

Зимняя Марина

– Я не хочу никаких окон!!! Мы его сами откроем!
– кричу я и начинаю колотить папу в грудь.
– Ты же можешь договориться! Ты же все можешь! Заплати! Позвони кому-нибудь!

Папа прижимает меня к своей груди. Держит крепко:

– Нет, доченька. Эта дрянь забрала маму. Я не могу рисковать еще и вами...

– Я не боюсь заразиться!!!
– кричу я во весь голос. По щекам бегут слезы, стекают за ворот водолазки. Отец смотрит на меня мутными глазами. Его лицо стало багровым, на лбу вздулась вена. Он обнимает меня еще крепче. Шепчет еле слышно:

– А я боюсь

за вас! Очень боюсь, Шурочка!
– папа гладит меня по голове.
– Доченька! Девочка моя, поплачь! Поплачь! Лучше плачь… Матвей молчит. Я от него еще ни единого слова не добился. Лег на кровать, уставился в потолок и ни сказал еще ни слова…

***

Похороны прошли как в бреду. Папа таял на глазах. У него поднялась температура. А у меня закрались подозрения.

– Па! Давай тебе скорую вызовем? Мне не нравится, как ты выглядишь…

Это был вечер после похорон. Маму отдали нам только на пятые сутки. Не все ритуальные службы имеют право проводить подобные похороны. На захоронение своих близких выстроилась огромная очередь. Соответственно, очередь на вскрытие собралась не меньше. Морги не справлялись. Мне казалось, что я попала в какой-то хоррор.

Наше существование в момент ожидания разрешения невозможно было назвать жизнью. В городе резко закрылись все заведения общепита. Никто не хотел принимать заказы на поминки. Поэтому нашу маму мы поминали в родительском доме. Были только несколько маминых коллег, две ее подруги, папина старшая сестра тетя Нина и дедушка Коля, мамин отец. Катя не приехала, ее не отпустили с работы. Андрей тоже от поездки воздержался. Сослался на занятость. Ему почему-то было неудобно приезжать в такой момент. Обещал навестить нас через пару недель.

Родителей отца и бабушку Олю, маму моей мамочки, мы похоронили еще в первые месяцы пандемии, почти два года назад. Нашей семье очень тяжело дались эти утраты. Но они были пожилыми, с их уходом смириться было гораздо легче.

– Доченька! Это нервы. Ненужно скорую.

– Пап, - прикладываю ладонь к его лбу, - Нужно срочно померить температуру, - быстрым шагом направляюсь за аптечкой. Возвращаюсь. Протягиваю папе градусник.
– Матвей! Мот! Где пульсоксиметр?

– Не знаю, - брат выглядывает из комнаты, на лице застывает выражение тревоги.
– Зачем тебе?

Иду в спальню к родителям.

– Папа сказал ничего там не трогать, - останавливает меня брат.

– Матвей! Нужно померить папе сатурацию. У нас точно где-то должен быть прибор. Я помню, мама покупала.

Захожу в родительскую спальню. Перед глазами снова мама, улыбающаяся, немного растрепанная, в длинном бордовом шелковом халате. На комоде лежит ее кошелек и небрежно брошенный шейный платок. На туалетном столике легкий беспорядок. Флакон ее любимых духов стоит не на своем месте. Рядом с ним снятый колпачок. Вижу стакан воды с отпечатком ее помады. Он стоит на прикроватной тумбочке. Вода почти испарилась, осталось немного на самом донышке.

Мама не лежала дома ни дня. Взяла пару отгулов на работе. Но в день, когда ее забрала скорая, ее вызывал начальник. Он требовал отчет, который она должна была сдать днем ранее.

Мама плохо себя чувствовала,

но в офис все равно поехала, а когда вернулась, чуть было не потеряла сознание. Скорую ей вызвал Матвей. Папа примчался в больницу спустя полчаса. Он еще не успел вернуться домой с работы в тот вечер. Компьютерная томография показала восемьдесят процентов поражения. Оба легких были поражены почти полностью. В тот же вечер она попала в реанимацию. Ее почти сразу подключили к ИВЛ, но вечером следующего дня мама умерла.

Выдвигаю ящик прикроватной тумбочки. На мня смотрит стопка наших семейных фотографий. Она все-таки распечатала их. Фотографии с дня рождения Матвея и с юбилея дедушки Коли. Под ними лежит альбом. Мама не успела разместить снимки в нем. Открываю следующий ящик. Давлюсь слезами. Всюду мамины вещи. Это ее комната, ее косметика, ее одежда, ее книга с закладкой из птичьего перышка: Уильям Голдинг, "Повелитель мух". Прижимаю книгу к себе. Я ее читала еще в детстве, а мама читала недавно. Все это принадлежало ей. Она пользовалась этими вещами, брала их в руки.

– Саша! Папе плохо!
– в комнату забегает перепуганный брат.
– Я к нему обращаюсь, а он не отвечает...

***

Папы не стало на девятый день после смерти мамочки. Тромбоэмболия легочной артерии - так было написано в заключении о смерти. Он пробыл в больнице три дня, так и не придя в сознание. Диагноз мамы подтвердился и у него. На трети сутки пребывания в больнице у него оторвался тромб... Врачи не успели ничего сделать. Все то время он лежал под кислородом в палате интенсивной терапии. В реанимации мест не оказалось. Мы с Матвеем обрывали телефон отделения, в котором лежал папа, но каждый раз слышали лишь одну фразу: "Стабильно тяжелый...". В день его смерти мы ни разу не смогли дозвониться в больницу, линия была постоянно занята. В два часа дня мне позвонила тетя Нина. Папина сестра произнесла страшную фразу, которая не перестает звучать в моих ушах уже который день:

– Саша... Папы больше нет, - сказала она и замолчала. Спустя несколько минут молчания она продолжила.
– Держись, моя девочка... Ты должна быть сильной! Тебе нужно подъехать в больницу. Я буду ждать тебя там. Поторопись, моя хорошая! Впереди выходные. Если не поторопимся, нам его не отдадут.
– снова молчание.
– Давай не будем ждать понедельника! Думаю, у меня получится договориться забрать его побыстрее, - проглотив ком в горле, сказала тетя Нина.

Ему было сорок шесть. Он безумно любил свою Наденьку и решил уйти вслед за ней, оставив меня с братом совсем одних на белом свете.

Мы вынуждены были снова пройти эти семь кругов ада и пережить все то же самое, что пережили чуть больше недели назад. Теперь я стою напротив двух свежих могил, обложенных венками. Стою и смотрю на них, не отрывая взгляда. Льет дождь. Я без зонта и промокла уже до нитки. Мне холодно… В моем сердце зияет огромная рана, а на душе льет такой же ливень, как и на улице сегодня. Наверное, небо решило помочь мне оплакать моих родных и любимых, и подарила мне свои слезы, сил на которые у меня уже не осталось. Сморю на портреты родителей, прикрученные к крестам, и спрашиваю у них: