Доживем до понедельника
Шрифт:
Испуганная, неуверенная радость в глазах Наташи. Заинтригованы все. Притихли. А Мельников подходит к Светлане Михайловне:
– Это вам.
– Мне?…
– Двадцать лет в школе - это цифра, Светлана Михайловна. Это не кот начихал, - произнес он с уважением.
– Ой… А ведь верно!
– изумилась порозовевшая Светлана Михайловна.
– Я и сама-то забыла… А вы откуда знаете?
Мельников загадочно промолчал, подмигнул, отошел в сторону. Все в учительской оживились, даже химичка Аллочка, швырнув на рычаг телефонную
– Не-ет, вы цветочками не отделаетесь, - шумел Игорь Степанович, - такое дело отмечается по всей форме! У нас напротив мировая шашлычная открылась, все в курсе? И я уже с завом на "ты", он нас встретит в лучших традициях Востока!
– заверял он, переходя на грузинский акцент.
Входили другие учителя, им наскоро объясняли, в чем дело, и Светлана Михайловна оказалась в кольце, ее целовали, сокрушались, что не успели подготовиться.
– Презент за нами… Надо ж предупреждать!… Ребята, поди, тоже не знают…
– Илья Семеныч, вы им намекните, чтоб они хоть вели себя по-людски…
– Да, это минимум, но - попробуй добейся! Выходит, он же и максимум…
Светлана Михайловна была счастлива. Блестели в ее глазах растроганные слезы.
– Спасибо, родные мои… Спасибо… только не делайте из этого культа… Да разве подарки дороги, золотце мое? Дорого внимание…
Только один раз встретились в этой возбужденной сутолоке взгляды Мельникова и Наташи. Встретились, чтобы сказать: забудем вчерашнее, этот казус у театра Оперетты - он глупый и нагружать его смыслом не надо… простите.
Раздался звонок на уроки.
Мельников вышел сразу, раньше других: очень уж шумно стало в учительской.
Ребята разбегались по классам.
– Илья Семенович… - услышал Мельников позади себя невеселый робкий голос. Обернулся - это Люба Потехина, рыженькая, с белесыми ресницами, некрасивая.
– Да?
– Илья Семенович, - глядя не на учителя, а в окно, терзая носовой платок, заговорила Потехина.
– Вы от папы моего ничего не получали? Никакого письма?
– Получил.
– У Мельникова твердеет лицо.
– И вот что прошу передать ему…
– Не надо, Илья Семенович!
– перебила девочка.
– Вы не обращайте внимания. Он всем такие письма пишет, - объявила она с мучительной улыбкой стыда.
– Кому - всем?
– Всем! В редакции. Министру культуры даже. Зачем артистов в кино не в тех позах снимают, зачем пьют на экране - до всего ему дело… Вы извините его, ладно? А, главное, не обращайте внимания.
Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука.
– Хорошо. Иди в класс.
Потехина убежала.
Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери 9-го "В", куда с оглядкой на него прошмыгивали опоздывающие…
Учителя расходились по классам.
Спешил мимо Мельникова старичок географ Иван Антонович. Глядя на него детски-ясными
– А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего!
(Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание - знают ли они в наше время, с чем это едят?)
…Когда Мельников уже входил в 9-й "В", его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега:
– Илья Семеныч, пустите меня на урок!
– Это еще зачем?
– Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.
Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он - невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя - надо признать, поступок, и - лестный, как ни крути… Мельников пропустил Наташу впереди себя.
Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:
– Good morning!… Look, who is coming!
– Why? Welcome!… How do you do! 7) Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии… Мельников хмурился: начало было легкомысленное.
– Садитесь, - разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.
– Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте 17-го октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом… Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше… Сыромятников!
– вызвал он, не глядя в журнал. Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.
– Чего?
– Готов?
– Более-менее… Идти?
– спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.
– Мы слушаем, - отвлек его историк от внезапного увлечения географией.
– Значит, так.
– Сыромятников почесался указкой.
– Политика царя была трусливая и велоромная…
– Какая?
– Велоромная!
– убежденно повторил Сыромятников.
– Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.
– От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь…
– А точнее?
– Ну, свободы всякие… слова, собраний… Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?
Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!
И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.