Дракон среди нас
Шрифт:
— Сначала мне было интересно посмотреть на выдвижку, а теперь мне интересно посмотреть на Хардредово кладвище. Но ты не особо был расположен про это говорить. Где-то на уровне «Заткнись нахрен, Илидор».
Скопидом буравил дракона глазами и пожёвывал губу. Похожим образом вела себя Корза Крумло, когда Илидор был драконышем: узнав о каких-то проделках или шалостях, она усаживалась напротив, требовала немедленно ей всё рассказать, а потом молчала, молчала, смотрела и молчала до бесконечности. Из-за этого драконышам казалось, что Корза знает больше, чем они уже сказали, и они признавались в новых и новых проказах под этим выжидающим немигающим
Илидор сложил руки на столе, сцепив в замок пальцы, и стал смотреть на Клинка. Всё в чем имело смысл повиниться, он уже сказал, пусть Скопидом теперь хоть до полуночи молчит. В полночь ему харчевню закрывать.
— Ундва хорошо о тебе говорит, — наконец изрёк Клинк. — А Ундва к работникам строга. Трогбард говорил о тебе хорошо, а Трогбарду трудно прийтись по душе. Ты можешь читать старые гномские руны, которых никто из гномов Лисок давно уж не упомнит.
Илидор молчал. Скопидом внимательно рассмотрел его сцепленные в замок пальцы и воткнул испытующий взгляд в посеребревшие глаза. Тягуче, словно покачивая каждое слово на языке перед тем, как выпустить его в мир, Клинк проговорил:
— Кто ты, в кочергу, такой? Я хочу знать.
Дракон глаз не отвёл, не разомкнул стиснутых пальцев. Медленно качнул головой.
— Нет. Не хочешь.
— Ну, — Клинк на миг надул щёки. — Тогда я не хочу с тобой дальше говорить про писанину Хардреда Торопыги. Из ответного наплевательства.
— Из наплевательства я мог бы просто стащить этот лоскут и уйти! — с досадой выплюнул Илидор.
Клинк Скопидом, всё так же глядя на дракона в упор, медленно качнул головой.
— Нет. Не мог бы.
Илидор скрипнул зубами. Клинк ещё долго сидел, смотрел на него, о чём-то размышлял, пыхтел и сопел, выдыхая запахи крепкого пива и копченого сала.
— Ты не мог бы украсть. Ведь Ундва хорошо говорит о тебе и Трогбард говорил о тебе хорошо. И ты знаешь не одни только старые руны, нет. Ты знаешь ещё того, кто тебя им учил. Ты знаешь многое, про что не сказал бы ни мне, ни Ундве, ни Трогбарду. Быть может, самому себе бы тоже не сказал.
Гном тяжело поднялся на ноги, впечатал кулаки в столешницу и опёрся на них.
— Ты сильнее, чем кажешься, глаза у тебя нелюдские, умеешь читать гномские руны, а мои дети тебя приняли за кого-то навроде родича. Дай-ка подумать, хм, хм.
Огромным усилием воли Илидор не отвёл взгляда и заставил себя дышать ровно. Клинк отвернулся первым и вперевалку неспешно пошёл к настенным полкам. Неспешно откинул закрывающую их ткань, завозился там, и голос его стал звучать глуше.
— Не украл бы ты ничего, Илидор. Это я верно знаю. А вот отправишься ль ты в море без моего позволения — это не знаю. Это, так я мыслю, ты отчего-то можешь. Ты знаешь, что мне наследство Хардреда ни к чему, но ты ж не из той породы, что охотится за чужим добром и хватает плохо положенное. Зачем тебе те ценные каменья? Сокровищницу собираешь?
— Не мне, — признался Илидор неохотно. — Они помогут одному эльфу. Камни нужны для научных изысканий, которые ему поручили другие страшно важные эльфы. Изыскания тоже страшно важные. Для него это, считай, дело чести, притом дело срочное, и срок уже идёт.
Клинк на мгновение обернулся, прекратив шуршать и звякать чем-то на полках.
— Тот эльф, что приходил ввечеру тогда? А он тебе кто?
— Он мне заноза в загривке, — с чувством ответил Илидор.
Клинк Скопидом одной рукой задёрнул ткань, снова закрыл настенные полки. Второй рукой он прижимал
— Вот. — Подошёл вперевалку, разом сгрузил всё добро на стол перед драконом, и тот успел схватить пыльную чернильницу, чтобы не упала набок. — Можешь сделать списку с рун Хардреда.
Илидор поднял на Клинка недоверчиво-вопрошающий взгляд.
— Если доберешься до места, что он указал, если там чего отыщешь — забирай всё барахло себе или, хочешь, раздай кому или в море утопи. Мне этого наследия не нужно, я от своих слов не отступаю. Да и не верю я, что Хардред спрятал ценности, наверняка вся его писанина — пустое бахвальство, то есть, э, я хочу сказать, наверняка это были лишь планы, мечтанья, вот чего я хотел сказать. Быть может, и собирался Хардред разбогатеть и спрятать клад, быть может, и хотел, да наверняка не было у него никаких ценностей и не было такой удачи, чтоб надёжно их схоронить в верном месте. Поскольку жил Хардред Торопыга странно и помер невесть где, а потому не верю я, что шла с ним рука об руку какая-то удача. Не дело гному по свету мотаться, и думаю я, да, вот знаешь, ещё я думаю, потайка Хардреда, даже будь она впрямь на свете, не принесла бы счастья моей семье. Такая уж уверенность есть у меня, и всё тут.
Илидор медленно гладил запылённый бок чернильницы. Жидкости в ней плескалось совсем чуть.
— Условий у меня будет два, — Клинк опёрся могучими руками на столешницу и на неё же возложил живот. — Если решишься искать чего-то по Хардредовым рунам и будешь кому-то про это говорить — не моги называть имён. Ни его имени, ни моего, ни детей моих, ни харчевни, ни города. Это первое. А вот второе. Если я ошибаюсь, если отыщется у Хардреда кубышка и найдёшь ты там какую ценность и продать надумаешь — продавай гному, никому иному. Торговцу, оружейнику, кузнецу, старьевщику — мне без разницы. Но чтобы гному. Больше никаких условий тебе не ставлю, но эти два исполни непременно. А если ты их нарушишь, Илидор, если снебрежёшь моими словами и отступишь от сих условий, то да услышит меня камень…
Голос Клинка расширился, загудел, и в горле дракона эхом взрокотало низкое рычание. Клинк осёкся, посмотрел на Илидора, моргнул. Покивал.
— Ты не отступишь. — Помолчал, жуя нижнюю губу, и в сердцах добавил: — Один отец-Такарон знает, как я это понимаю. Но понимаю верно: ты сделаешь, как я сказал, всё исполнишь, Илидор. Кто бы ты ни был, откуда бы ни пришёл. Ты прав в том, что я не хочу этого знать. Не хочу знать, почему тебе верят Ундва и Трогбард. И отчего я сам тебе выболтал больше, чем своим соседям за последние двадцать лет.
Вероятно, это конец, говорил холодный голос в голове Йеруша, и через него пробивались отзвуки смеха Тархима, а за спиной нависала и давила городская стена — чернейше чёрного, мрачнее мрачного. В этом бесконечном унижении и безнадёжности Йеруш Найло, возможно, даже не переживёт этой ночи, такой бесконечной, сырой, холодной, беззвездной. Ему некуда, не с чем, незачем больше идти, его бестолковый, никчемный, напрасный жизненный путь закончится именно так, как и должен был закончится, — нелепо, унизительно, разрушительно, именно так, как все эти годы предрекали голоса в его голове. Маленький жалкий ручеёк иссох, иссяк, испарился, причудился, потому что его никогда не было. Он выдумал сам себя. Он никогда не мог добежать до моря.