Драконья оспа
Шрифт:
Мама уже почти дошла до перехода, значит и Оле нужно поспешить — все знают, что детям нельзя без взрослых на дорогу. И вообще переходить можно только по белым полоскам и у светофора. А кто так не делает — дураки.
Автобус неспеша подползает по дорожной ленте и неслышно тормозит возле стеклянного навеса остановки. Кажется, даже чуть пригибается к ним с мамой, чтобы удобнее было заходить. Мама заскакивает в салон легко и затаскивает следом Олю, которая едва не спотыкается о какую-то железяку. Сидеть ей неохота, так что она обеими руками цепляется за зеленую трубку и с интересом смотрит, как знакомые дома и магазины убегают мимо с неповторимой скоростью. А мама в это время устраивается на сиденье, беспрерывно поправляя
Неизвестно, сколько времени прошло, но мама поднимается. Значит, их остановка. Оля с готовностью подскочила к дверям и первой нажала на красную кнопку. Хоть это вроде и не требовалось — водитель тормозил на каждой.
Эту остановку она тоже знала — чёрные витые ворота очень хорошо запоминались. Вроде бы просто железные перекладины, но если приглядеться, то можно рассмотреть очертания разных птиц и зверей. Оля уже отыскала сову, медведя и закутавшуюся в свой хвост лису. Ей казалось, что звери между собой дружат. На воротах явно был кто-то ещё, но Оля его пока не видела.
Скрывали ворота здание поликлиники — места, где очень много сидений вдоль стен, а в кабинетах сидят врачи и о чём-то разговаривают со взрослыми. Иногда просят дышать и не-дышать и тыкают чем-то холодным в спину. А ещё у них на стенах разные картинки, которые можно рассматривать. Правда, они простые, и Оля давно их все изучила.
Внутри каменного здания тихо, а все звуки сначала становятся громче, а потом будто смолкают навсегда. Может, потому там и стараются особенно не шуметь. Чтобы оставить свои звуки при себе.
Прошли они с мамой не в привычный ход, а завернули за угол, в одну из тех дверей, что Оля считала запертыми навеки. Но внутри оказалась всё та же поликлиника со всё теми же коридорами и железными скамейками. Разве что такой картинки на стене Оля ещё не видела.
Смешной зелёный дракон, с огромной доброй головой и скруглёнными зубами в открытом рту. На пухлых лапках, напоминающих подушки. С глазами-чёрными овальчиками и с очень длинным хвостом, весело торчащим вверх. На кончике которого примостилась лупоглазая стрекоза, крылья которой бодро распахнулись почти до самого потолка. От всего рисунка веяло взрослой неуклюжестью — той самой, которая получается, если взрослые вдруг начинают вести себя как дети. Что в картинках, что в жизни. Ну в самом деле, неужели они думают, что если сюсюкаться или рисовать нелепые зубы, то никто ничего не заметит? Глупость какая… Ладно, не расстраивать же их — поэтому дети и молчат и принимают предложенную игру, тоже сюсюкая со взрослыми. Взрослые — они иногда очень милые.
Но дракоша Оле нравился. Во-первых, своей неожиданностью — новое всегда лучше старого. Во-вторых, своей какой-то милотой: этому дракону хотелось прошептать на ушко свои секреты. Пусть даже стрекоза подглядывает. Или хотя бы погладить его по блестящему, словно леденец, зелёному боку. И Оля бы это непременно сделала, не перехвати мама её руки и не поведи за собой — к двери одного из одинаковых кабинетов.
Врачей Оля, как все нормальные дети, не жаловала. Но и не боялась, не успевшая пережить ещё пережить особых болезненных ощущений. Так что, смирившись с неизбежным, она просто села на стул. Пожалев при этом, что не догадалась взять из дома какую-нибудь игрушку. Сейчас было бы очень кстати прижать её к себе и мысленно велеть не бояться. Потому что сама Оля не боится.
Врач о чём-то говорил с мамой, а Оля бегала глазами по пахнущему лекарствами и чистотой кабинету. Уделив особенное внимание полке с резиновыми игрушками, издающими писк, если на них нажать. Жёлтый слонёнок у неё был такой же, белочка с острыми ушками жила у её подруги, а вот выставившая к ней копытце лошадка очень нравилась. Но не просить же её —
Уколов Оля не очень боялась — они почти не больные. Вернее, больные, но не долго. А вот кровь из пальца — это да. Там ведь колют не маленькой иголкой, а большим осколком зеркала. Так что Оля сидела спокойно, когда врач её колол. А врач Олю похвалила. Правда, сказала она это не ей, а маме — по поводу «спокойной девочки». Та только с улыбкой кивнула — это было для неё само собой разумеющимся.
К Олиной радости, сразу после этого они с мамой пошли к выходу. Даже не пришлось сидеть в коридоре и стоять в очереди к окошку, надпись на котором Оля ещё не могла прочитать — слишком длинная.
Но на улице Оле уже не понравилось — мир как-то неожиданно качнулся, когда за спиной хлопнула дверь, и окрасился неприятным зеленоватым маревом, как если бы Оля смотрела на него через оконную сетку. Она даже помахала рукой перед носом, но никакой сетки, конечно, не оказалось. Но картинка всё равно не была такой радостной, как раньше.
Оля ощутила духоту и усталость. И очень захотелось домой. Но не придала этому никого значения, и затрусила возле мамы, подстраиваясь под её шаг.
На остановке очень захотелось поканючить, что автобуса долго нет, и Оля почти забыла, что обычно не канючит. А в автобусе уже не хотелось смотреть в окно. Только прижаться к жёсткому маминому боку и неприятно ощущать каждой клеточкой тела движение автобуса. И чувствовать ужасный, разогретый запах металла. Странно. На этом автобусе её ещё никогда не укачивало. Вот на том, который шёл к вокзалу, что на другом конце города… Так что Оля была очень рада, когда они вышли. И не стала проситься погулять, хотя утром и хотела. И даже не глянула в сторону поляны, на которой было так удобно играть в пегасов. Несмотря на то, что там уже гуляли её подружки — Катька и Маринка. Которым она только вяло махнула на приветствие. Оля очень устала.
А дома ещё, как на зло, на куклу Машу не хотели надеваться туфли, так что они полетели в стену и отскочили за батарею. И вообще воротник на платье натирал шею. Оля не без тоски выглянула в окно, за прозрачный тюль. И почему-то не нашла ничего, что бы в этом мире могло её порадовать. Всё какое-то серое и скучное. Одинаковое. Почти что глупое. От этого даже разболелась голова. Какой-то очень неприятной, мучительной болью — как если бы её, эту голову, кто-то пытался изнутри задушить. И каждое движение только усиливало это. Аж до тошноты.
Потом стало холодно, по телу пошли неприятные мурашки, как у гуся. Оля сжалась комком на своей кровати и чувствовала себя очень брошенной. И никак не могла согреться. Дальше перед глазами начали взрываться туманные желтоватые огни, и Оля окончательно сдалась — всё-таки залезла под одеяло. Лежание на кровати днём она не признавала, и поэтому уже во всю протестовала против дневного сна. А теперь сама гусеницей завернулась в постельное бельё и хотела непонятно чего.
То состояние нынешняя Ольга помнила плохо — забылось с течением времени, как всё неприятное. Но всё равно помнила: как если бы детский кошмар рассеялся в предутреннем свете, но оставил за собой клочок душной темноты. Когда тело немного отделяется от тебя, и сознание остаётся запертым в нём, насквозь больном. Пошевелиться — трудно. Жарко, но стоит малейшему сквозняку коснуться кожи, как начинает трясти от холода. Дышать получается со свистом и не в полную силу. Липкость всего ощущается даже в неприятно окутывающем в воздухе. И мысли… Мысли не отключаются. Перед глазами какие-то неприятные образы, то ли случившиеся когда-то, то ли из будущего. Всё время кто-то неприятно хватает, а потом оказывается, что это сон. Который болезнью наваливается на тебя с новой силой и продолжается своей бесконечной тягомотиной. Внутри жжётся и ломит, и конца и краю этому не видно.