Драмы. Стихотворения

Шиллер Фридрих Иоганн Кристоф

1797

Ивиковы журавли

Перевод Н. Заболоцкого

[302]

К Коринфу, где во время оно Справляли праздник Посейдона, На состязание певцов Шел кроткий Ивик, друг богов. Владея даром песнопенья, Оставив Регий вдалеке, Он шел, исполнен вдохновенья, С дорожным посохом в руке. Уже его пленяет взоры Акрокоринф, венчая горы, И в Посейдонов лес густой Он входит с трепетной душой. Здесь всюду сумрак молчаливый, Лишь в небе стая журавлей Вослед певцу на юг счастливый Станицей тянется своей. «О птицы, будьте мне друзьями! Делил я путь далекий с вами, Был добрым знамением дан Мне ваш летучий караван. Теперь равны мы на чужбине, — Явившись издали сюда, Мы о приюте молим ныне, Чтоб не постигла нас беда!» И бодрым шагом в глубь дубравы Спешит певец, достойный славы, Но, притаившиеся тут, Его убийцы стерегут. Он борется, но два злодея Разят его со всех сторон: Искусно лирою владея, Был неискусен в битве он. К богам и к людям он взывает, Но стон его не достигает Ушей спасителя: в глуши Не отыскать живой души. «И так погибну я, сраженный, И навсегда останусь нем, Ничьей рукой, не отомщенный И не оплаканный никем!» И пал он ниц, и пред кончиной Услышал ропот журавлиный И громкий крик, и трепет крыл В далеком небе различил. «Лишь вы меня, родные птицы, В чужом не бросили краю! Откройте ж людям, кто убийцы, Услышьте жалобу мою!» И труп был найден обнаженный, И лик страдальца, искаженный Печатью ужаса и мук, Узнал в Коринфе старый друг. «О, как безгласным и суровым Тебя мне встретить тяжело! Не я ли мнил венком сосновым Венчать любимое чело?» Молва про злое это дело Мгновенно праздник облетела, И поразились все сердца Ужасной гибели певца. И люди кинулись к пританам [303] , Немедля требуя от них Над песнопевцем бездыханным Казнить преступников самих. Но где они? В толпе несметной Кто след укажет незаметный? Среди собравшихся людей Где укрывается злодей? И кто он, этот враг опасный, — Завистник злой иль жадный тать? Один лишь Гелиос [304] прекрасный Об этом может рассказать. Быть может, наглыми шагами Теперь идет он меж рядами И, не взирая на народ, Преступных дел вкушает плод. Быть может, на пороге храма Он здесь упорно лжет богам Или с толпой людей упрямо Спешит к театру, бросив храм. Треща подпорами строенья, Перед началом представленья, Скамья к скамье, над рядом ряд, В театре эллины сидят. Глухо шумящие, как волны, От гула множества людей, Вплоть до небес, движенья полны, Изгибы тянутся скамей. Кто здесь сочтет мужей Фокиды, Прибрежных жителей Авлиды, Гостей из Спарты, из Афин? Они явились из долин, Они спустились с гор окрестных, Приплыли с дальних островов И внемлют хору неизвестных, Непостижимых голосов. Вот перед ними тесным кругом, Из подземелья друг за другом, Чтоб древний выполнить обряд, Выходит теней длинный ряд. Земные жены так не ходят, Не здесь родные их края, Их очертания уводят За грань земного бытия. Их руки тонкие трепещут, Мрачно-багровым жаром плещут Их факелы, и бледен вид Их обескровленных ланит. И, привиденьям безобидны, Вокруг чела их, средь кудрей Клубятся змеи и ехидны В свирепой алчности своей. И гимн торжественно согласный Звучит мелодией ужасной И сети пагубных тенет Вкруг злодеяния плетет. Смущая дух, волнуя разум, Эриний [305] слышится напев, И в страхе зрители, и разом Смолкают лиры, онемев. «Хвала тому, кто чист душою, Вины не знает за собою! Без опасений и забот Дорогой жизни он идет. Но горе тем, кто злое дело Творит украдкой тут и там! Исчадья ночи, мчимся смело Мы вслед за ними по пятам. Куда б ни бросились убийцы, — Быстрокрылатые, как птицы, Мы их, когда настанет срок, Петлей аркана валим с ног. Не слыша горестных молений, Мы гоним грешников в Аид [306] И даже в темном царстве теней Хватаем тех, кто не добит». И

так, зловещим хороводом, Они поют перед народом, И, чуя близость божества, Народ вникает в их слова. И тишина вокруг ложится, И в этой мертвой тишине Смолкает теней вереница И исчезает в глубине. Еще меж правдой и обманом Блуждает мысль в сомненье странном, Но сердце ужасом полно, Незримой властью смущено, Ясна лишь сердцу человека, Но скрытая при свете дня, Клубок судьбы она от века Плетет, преступников казня. И вдруг услышали все гости, Как кто-то вскрикнул на помосте: «Взгляни на небо, Тимофей, Накликал Ивик журавлей!» И небо вдруг покрылось мглою, И над театром, сквозь туман, Промчался низко над землею Пернатых грозный караван. «Что? Ивик, он сказал?» И снова Амфитеатр гудит сурово, И, поднимаясь, весь народ Из уст в уста передает: «Наш бедный Ивик, брат невинный, Кого убил презренный тать! При виде стаи журавлиной Что этот гость хотел сказать?» И вдруг, как молния средь гула, В сердцах догадка промелькнула, И в ужасе народ твердит: «Свершилось мщенье Эвменид! Убийца кроткого поэта Себя нам выдал самого! К суду того, что молвил это, И с ним — приспешника его!» И так всего одно лишь слово Убийцу уличило злого, И два злодея, смущены, Не отрекались от вины, И тут же, схваченные вместе И усмиренные с трудом, Добыча праведная мести, — Они предстали пред судом.

302

Ивиковы журавли. — Баллада основана на предании о греческом поэте Ивике, убитом разбойниками, когда он шел на так называемые Истмийские игры. Последние имели в Древней Греции наибольшее значение после Олимпийских; они праздновались на Коринфском перешейке (Истм), у храма истмийского Посейдона, невдалеке от сосновой рощи, посвященной богу морей; сосна посвящалась ему оттого, что у нее хвоя цвета морской волны. Победители в этих играх не получали никакой другой награды, кроме соснового венка. Предание об убийстве Ивика и саморазоблачении его убийц Шиллер знал в трех различных изложениях, в том числе в варианте любимого им древнего историка-биографа Плутарха. Античные авторы ссылаются на богинь мщения Эриний и Немезиду. Но Шиллер вовсе не имел в виду рассказать о чуде; у него все замкнуто в пределы естественного, действительно возможного. «Мое произведение, — говорит он, — не должно вторгаться в область чудесного. Обыкновенный случай должен объяснить катастрофу: он ведет журавлей через театр и т. д.». Конечно, журавли сами по себе не открыли бы убийства, если бы их появление не было поставлено поэтом в связь с другим, гораздо более важным мотивом — содержанием зловещей песни, исполняемой хором Эриний, и, далее, всем сценическим представлением. Впечатление, произведенное театральной пьесой на всех без исключения зрителей, — вот действительное объяснение кажущегося чуда. Пьеса напоминает убийце о его преступлении, и при появлении журавлей с уст убийцы срывается опрометчивое слово. У поэта единственное оружие — песня; она и борется за него, проявляя всю свою невидимую, но тем не менее неотвратимую силу. То, что во «Власти песнопения» Шиллер сказал о поэзии вообще, здесь выражено в других образах: поэзия — карающее божество, мстительница. Искусство, над которым надругались в лице его жреца, жестоко карает убийцу, открывая его и предавая гибели. Гете уступил сюжет «Ивиковых журавлей» Шиллеру, как более соответствующий дарованию друга.

303

Пританы — высшие должностные лица.

304

Гелиос — бог солнца.

305

Эринии (греч. миф.) — богини проклятия, кары и мести, у римлян — фурии. По отношению к раскаявшимся преступникам они становились богинями-благодетельницами (эвмениды).

306

Аид (греч. миф.) — подземный мир, царство теней усопших, а также бог этого царства теней (у римлян — Орк).

1797

Порука

Перевод В. Левика

[307]

Мерос проскользнул к Дионисию [308] в дом, Но скрыться не мог от дозорных, — И вот он в оковах позорных. Тиран ему грозно: «Зачем ты с мечом За дверью таился, накрывшись плащом?» «Хотел я покончить с тираном». «Распять в назиданье смутьянам!» «О царь! Пусть я жизнью своей заплачу — Приемлю судьбу без боязни. Но дай лишь три дня мне до казни: Я замуж сестру мою выдать хочу. Тебе же, пока не вернусь к палачу, Останется друг мой порукой, Солгу — насладись его мукой». И, злобный метнув на просящего взгляд, Тиран отвечает с усмешкой: «Ступай, да смотри же — не мешкай. Быстрее мгновенья три дня пролетят, И если ты в срок не вернешься назад, Его я на муку отправлю, Тебя ж на свободе оставлю». И к другу идет он. «Немилостив рок! Хотел я покончить с проклятым, И быть мне, как вору, распятым. Но дал он трехдневный до казни мне срок, Чтоб замуж сестру мою выдать я мог. Останься порукой тирану, Пока я на казнь не предстану». И обнял без слов его преданный друг И тотчас к тирану явился, Мерос же в дорогу пустился. И принял сестру его юный супруг, Но солнце обходит уж третий свой круг, И вот он спешит в Сиракузы, Чтоб снять с поручителя узы. И хлынул невиданный ливень тогда. Уже погружает он посох В потоки на горных откосах. И вот он подходит к реке, но беда! — Бурлит и на мост напирает вода, И груда обломков чугунных Гремит, исчезая в бурунах. Он бродит по берегу взад и вперед, Он смотрит в смятенье великом, Он будит безмолвие криком, — Увы, над равниной бушующих вод Лишь ветер, беснуясь, гудит и ревет; Ни лодки на бурном просторе, А волны бескрайны, как море. И к Зевсу безумный подъемлет он взгляд И молит, отчаянья полный: «Смири исступленные волны! Уж полдень, часы беспощадно летят, А я обещал, лишь померкнет закат, Сегодня к царю воротиться, — Иль с жизнию друг мой простится». Но тучи клубятся, и ветер жесток, И волны сшибаются люто. Бежит за минутой минута… И страх наконец в нем решимость зажег: Он смело бросается в грозный поток, Валы рассекает руками, Плывет — и услышан богами! И снова угрюмою горной тропой Идет он и славит Зевеса, Но вдруг из дремучего леса, Держа наготове ножи пред собой, Выходят разбойники буйной толпой; И, путь преграждая пустынный, Грозит ему первый дубиной. И в вопле Мероса — смертельный испуг: «Клянусь вам, я нищ! Не владею И самою жизнью своею! Оставьте мне жизнь, иль погибнет мой друг!» Тут вырвал у вора дубину он вдруг, — И шайка спасается в страхе, Три трупа оставив во прахе. Как жар сицилийского солнца жесток! Как ломит колени усталость! А сколько до цели осталось! «Ты силы мне дал переплыть чрез поток, Разбойников ты одолеть мне помог, — Ужель до царя не дойду я И друга распнет он, ликуя!» Но что там? Средь голых и выжженных круч Внезапно журчанье он слышит… Он верить не смеет, не дышит… О, чудо! Он видит: серебряный ключ, Так чист и прозрачен, так нежно певуч, Сверкает и манит омыться, Гортань освежить и напиться. И вновь он шагает, минуя в пути Сады, и холмы, и долины. Уж тени глубоки и длинны. Два путника тропкой идут впереди. Он шаг ускоряет, чтоб их обойти, И слышит слова их: «Едва ли — Мы, верно, на казнь опоздали». Надежда и страх его сердце теснят, Летят, не идут его ноги. И вот — о, великие боги! — Пред ним Сиракузы, пылает закат, И верный привратник его Филострат, Прождавший весь день на пороге, Навстречу бежит по дороге. «Назад, господин! Если друга не спас, Хоть сам не давайся им в руки! Его повели уж на муки. Он верил, он ждал тебя с часу на час, В нем дружбы священный огонь не погас, И царь наш в ответ на глумленье Лишь гордое встретил презренье». «О, если уж поздно, и он на кресте, И предал я друга такого, Душа моя к смерти готова. Зато мой палач не расскажет нигде, Что друг отказался от друга в беде! Он кровью двоих насладится, Но в силе любви убедится». И гаснет закат, но уж он у ворот, И видит он крест на агоре [309] , Голов человеческих море. Веревкою связанный друг его ждет, И он раздвигает толпу, он идет. «Тиран! — он кричит. — Ты глумился, Но видишь — я здесь! Я не скрылся!» И в бурю восторженный гул перерос, Друзья обнялись, и во взоре У каждого радость и горе; И нет ни единого ока без слез; И царь узнает, что вернулся Мерос, Глядит на смятенные лица, — И чувство в царе шевелится. И он их велит привести перед трон, Он влажными смотрит очами: «Ваш царь побежденный пред вами; Он понял, что дружба не призрак, не сон, И с просьбою к вам обращается он: На диво грядущим столетьям В союз ваш принять его третьим».

307

Порука. — Баллада основана на рассказе, с которым Шиллер мог ознакомиться несколькими путями. Дамон и Финтий — два друга, история которых изложена Шиллером довольно близко к источникам. Другие называют Мероса и Селилунтия. Просьба тирана Дионисия принять его третьим в союз верных друзей осталась неисполненной, — об этом Шиллер ничего не говорит; мотив тираноборчества дан у него лишь как завязка, не получающая дальнейшего развития, это — вступление к основному в балладе мотиву дружбы, торжествующей даже перед лицом смерти. Своим поступком друзья заставляют тирана уверовать в дружбу, задуматься над тем, что есть блага выше самой жизни, и Шиллер подсказывает читателю, что это начало нравственного перерождения тирана.

308

Дионисий Старший (400–367 гг. до н. э.) — тиран древних Сиракуз (на острове Сицилия).

309

Агора (греч.) — площадь для народных собраний, само народное собрание, рынок.

1798

Песнь о колоколе

Перевод И. Миримского

Vivos voco. Mortuos plango. Fulgura frango [310]

[311]

Вот уж форма затвердела, Обожженная огнем. Веселей, друзья, за дело — Выльем колокол! Начнем! Пусть горячий пот По лицу течет, — Труд наш, если бог поможет, Славу мастера умножит. В счастливый миг, с дерзаньем новым И речи мудрые придут: Ведь, сдобренный разумным словом, Живей и радостнее труд. Итак, всё вдумчиво обсудим, Чтоб не трудиться наугад. Презренье тем ничтожным людям, Что необдуманно творят. В том человека украшенье И честь, живущая века, Что сердцем чует он значенье Того, что делает рука. Больше в яму положите Дров сосновых, дров сухих, Чтобы, сжатое в укрытье, Пламя охватило их. Медь сперва расплавь, Олова прибавь, Чтобы к вящей нашей славе Все слилось в едином сплаве! И то, что ныне в яме темной Рука усердная вершит, С высокой башни в мир огромный О нашей славе возвестит; И, трогая сердца людские, Потомков звоном будет звать, Сливаться с хором литургии, В груди скорбящего рыдать; И что сынам земли в наследье Во мгле готовит рок слепой, Все отзовется в гулкой меди Тысячекратною волной. Цель все ближе час от часу: Плавка в блестках пузырей. Поташу прибавьте в массу, Чтобы плавилась быстрей. Живо, не зевай! Пену всю снимай! Чтоб металл и наших внуков Трогал чистотою звуков. Пусть колокол, зовя к веселью, Пошлет младенцу свой привет, Когда, склонясь над колыбелью, Мать сторожит его рассвет, Пока в объятьях сладкой дремы Он мир встречает незнакомый И дремлют в золотом тумане Его надежды и желанья. Но год за годом мчится вслед, И, верный доброму завету, Уходит отрок, вдаль влеком; Он бродит с посохом по свету И вновь вступает в отчий дом, И здесь, как неземное диво, Вдруг видит юный пилигрим: Ресницы опустив стыдливо, Подруга детства перед ним. И вот, с тоской неистребимой, С надеждой в глубине души, Он ловит каждый взгляд любимой И тайно слезы льет в тиши; Вздыхая, бродит вслед за нею, Покинув шумный круг друзей; В полях срывает он лилею И молча преподносит ей. О, грезы счастья, трепет тайный! О, первой страсти светлый сон! Душе открылся мир бескрайный, И взор блаженством озарен! О, если б, вечно расцветая, Сияла нам пора златая! Смесь бурлит водоворотом, Стержень опущу в струю; Чуть покроется налетом — Время приступать к литью. А теперь ковшом Пробу зачерпнем И проверим живо, все ли Там слилось по нашей воле. Где сила с лаской в дружной смеси, Тепло и строгость в равновесье, Там звук отменно чист всегда. И тот, кто друга выбирает, Пусть сердцем сердце проверяет, — Ведь грезам — день, слезам — года. Вот невеста молодая, Вкруг чела венок лежит. В божий храм людей скликая, Медный колокол гудит. Ах, мгновенье золотое! Праздник счастья и весны! Вместе с поясом, с фатою Тают радужные сны. Жар сердца пройдет, Любовь остается. Цветок опадет, Но плод разовьется. Муж выйдет в простор Житейского поля; Чтоб радостной доли И счастья добиться, Он будет трудиться, С людьми состязаться, В борьбе изощряться, За благом гоняться. И вот уж добро без конца и без края В амбары течет, наполняет сараи; И множатся службы, и ширится двор. И всюду хозяйка Царит молодая, Мать нежных малюток: И правит с уменьем Семьею, именьем, И девочек учит, И мальчиков школит, И вечно в заботе, В движенье, в работе, И дом бережет, И множит доход, И в ларчик душистый сбирает пожитки, И крутит на прялке немолкнущей нитки, И прячет в сундук стародавних времен Волнистую шерсть и мерцающий лен, И мир охраняет семейного круга, Не зная досуга. И с балкона дома отец, Все хозяйство взглядом окинув — В новом доме каждый венец, Двор, сараи из свежих бревен, Скирды хлеба с крышей вровень, Скот в задворье жирный, сытый, В поле волны зрелого жита, — Молвит, гордый собой: «Создан моим трудом, Против беды любой Век устоит мой дом!» Но судьба хитра и лжива, Краток с ней союз счастливый: Срок пришел — и горе в дом. Смесь уже давно поспела: Весь в зазубринах излом. Подставляйте желоб смело, И с молитвою начнем. Краны открывай! Боже, счастья дай! Дай нам счастья и удачи В форму слить металл горячий! Огонь священный! Испокон Великих благ источник он. За все, что строим, что творим, В душе огонь благодарим. Но страшен этот дар богов, Когда, свободный от оков, Лавиной с каменных вершин Летит он, неба вольный сын. Горе, если невозбранно Мчится он, неудержим, С дикой силой урагана По строеньям городским: Ведь стихии обуяны Злобою к делам людским. Вот из тучи Льется щедро Дождь могучий. Но из тех же черных туч — Молний луч. Чу, набат на башне бьют! Все бегут! Багровеет Небосвод! То не солнечный восход: Гарью веет. Дым столбом. Гул кругом. Клокоча и свирепея, Смерча дикого быстрее Вьются огненные змеи. Пышет жар; огнем объятый, Рухнул дом; трещат накаты; Душен воздух раскаленный, Плачут дети, плачут жены, С воем звери Бьются в двери, Люди мечутся, как тени, — Все бежит, ища спасенья. Ночь светла, как день весенний, По рукам легко и бодро Мчатся ведра, В небо бьют воды потоки… Вдруг сорвался вихрь жестокий, Закружился, и, стеня, Подхватил он столб огня; И, сдружившись, две стихии В бревна бросились сухие, На дощатые сараи. Будто в ярости желая Закружить весь шар земной В страшной вьюге огневой, Вверх поднялся коловертью Исполин! Средь руин, Отступив пред высшей силой, Человек стоит уныло, Видя все в объятьях смерти. Стихло все. В пепелище Сиротливо ветер свищет. Бродит ужас, И в оконницы слепые Смотрят тучи грозовые С высоты. Бросив взор, Взор прощальный, На печальный, Черный, опустевший двор, Хозяин в путь собрался дальний. Пусть все под пеплом, все мертво, — Он тем утешен, слава богу, Что, сосчитав родных с тревогой, Увидел — все вокруг него. Форма налита, как чаша. Славно потрудились мы! Но каким созданье наше Выйдет в божий свет из тьмы? Вдруг да сплав не тот? Вдруг да газ пройдет? И пока работа длится, В двери к нам беда стучится? В родной земли святое лоно Мы льем горячий сплав, равно Как пахарь лучшее зерно Бросает с верой непреклонной, Что в добрый час взойдет оно. Как плод, что жизни нам дороже, Земле мы с верой предаем, Что встанет с гробового ложа Он в мире радостном, ином. С башни дальной В небосвод Погребальный Звон плывет. Провожает колокол сурово В путь последний странника земного. Ах, то верная супруга, Мать малюток неутешных, Отошла в долину смерти От любви и ласки друга, От хозяйства, от детей, Что росли на радость ей День за днем, за годом год Под крылом ее забот! Ах, судьба без сожаленья Дома связь разорвала, Обитает в царстве теней Та, что матерью была! Вместе с ней любовь святая, Кротость нежная ушла. Скоро в дом войдет чужая — Без любви и без тепла. Что ж, пока не остудится Медь, чтоб колоколом стать, Беззаботен, словно птица, Каждый может отдыхать. Звездочки горят. Подмастерье рад: Звон его вечерний манит. Только мастер вечно занят. Одиноко в роще темной Путник весело шагает К хижине своей укромной. У ворот толпятся овцы, И вразвалку Крутолобые коровы В стойло сумрачное входят. Воз тяжелый Со снопами Подъезжает. Он венками И цветами Весь повит. Вот идут с веселой песней Толпы жниц. Стихли улицы и рынок; Собралась вокруг лампады Вся семья, и городские, Скрипнув, заперлись ворота. Ночь ложится, Но спокойный, Мирный житель не боится Тьмы густой: В ней, быть может, зло таится, Но не спит закон святой. О святой порядок — дивный Сын богов, что в неразрывный Круг связует всех, кто равны, Городов зиждитель славный, Что с полей ли, из лесов ли Дикарей собрал под кровли, Их спаял в единой речи, Нрав привил им человечий, Дал им для совместной жизни Высший дар — любовь к отчизне! Сотни душ в одном порыве, В сопряженье дружных рук Трудятся на мирной ниве, Охраняют общий круг. Каждый счастлив, каждый волен, И, как равный средь людей, Кто работает, доволен Скромной участью своей. Труд — народов украшенье И ограда от нужды. Королю за трон почтенье, Нам почтенье — за труды! Мир блаженный, Дух единства, Охраняйте Стражей верной город наш! Пусть отныне не ворвутся Злые вражеские толпы В эту тихую долину, Где извечно В синей чаше поднебесья Тишина. Пусть же города и веси Кровью не зальет война! Разберите бревна сруба: Отслужил — долой его! Ах, как сердцу видеть любо Смелой мысли торжество! Бей по форме, бей! Смело, не робей! Чтобы мира вестник новый Нам явился без покрова! Разбить ее имеет право Лишь мастер мудрою рукой. Но горе, если хлынет лава, Прорвавшись огненной рекой! С громовым грохотом на части Она взрывает хрупкий дом И, словно пламя адской пасти, Все губит на пути своем! Где диких сил поток развязан, Там путь к искусству нам заказан: Где торжествует своеволье, Нет ничего святого боле. И горе, если накопится Огонь восстанья в городах, И сам народ крушит темницы И цепи разбивает в прах. И меди гулкие раскаты Раскалывают небосвод: То колокол — любви глашатай — Призыв к насилью подает. Бегут с оружьем горожане, «Свобода! Равенство!» — орут, Кипит на площади восстанье, Вершит свой беспощадный суд. И жены в этот час суровый, Свирепей тигров и волков, Зубами разрывать готовы Сердца испуганных врагов, Здесь все забыто: благочестье, Добро и дружба. Вместо них — Разгул вражды и черной мести И пиршество пороков злых. Опасен тигр, сломавший двери, Опасно встретиться со львом, — Но человек любого зверя Страшней в безумии своем. И горе тем, кто поручает Светильник благостный слепым: Огонь его не светит им, Лишь стогны в пепел превращает. Боже, радость нам какая! Вот по милости творца Колокол стоит, сверкая От ушка и до венца. Зорькой золотой Блещет шлем литой, И в гербе горит реченье, Славя новое творенье. К плечу плечом, Друзья, вкруг колокола станем И, верные благим желаньям, Его Согласьем наречем. К единству, дружбе, благостыне Пусть он людей зовет отныне; И в мире то исполнит он, Чему он нами посвящен. Пусть, в небесах царя над нами, Над жизнью жалкою земной, Перекликается с громами, С далекой звездною страной, И свой глагол вольет по праву В хорал блуждающих планет, Создателю поющих славу, Ведущих вереницу лет. И пусть, рожденный в темной яме, О светлом вечном учит нас. И Время легкими крылами Его тревожит каждый час. Велениям судьбы послушный И сам к страданьям глух и слеп, Пусть отражает равнодушно Игру изменчивых судеб. И звуком, тающим в эфире, В свой миг последний возвестит, Что все непрочно в этом мире, Что все земное отзвучит. Ну-ка, дружно за канаты! Вознесем его в простор, В царство звуков, под богатый Голубых небес шатер! Взяли! Разом! В ход! Тронулся! Идет! Пусть раздастся громче, шире Первый звон его о Мире!

310

Живых призываю. Мертвых оплакиваю. Молнии ломаю (лат.).

311

Песнь о колоколе. — Монументальное стихотворение Шиллера, напоминающее «Прогулку» (см. выше) и «Элевзинский праздник», в которых в обобщающих картинах представлено становление человеческой культуры. «Песнь о колоколе» Шиллер вынашивал лет десять. По словам его свояченицы Каролины Ленгефельд-Вольцоген, написавшей книгу о нем, он уже в 1788 году, живя в Рудольштадте, наблюдал в тамошней литейной отливку колокола; по другим сведениям, это произошло в 1791 году (не исключено, разумеется, и повторное посещение), и тогда же Шиллер в письме к Кернеру намекнул ему на свой замысел, но осуществить его он смог лишь долгое время спустя. Шиллер местами не избежал в «Песне о колоколе» банальной идеализации бюргерской жизни; притом, уступая, быть может, давлению придворной веймарской среды, он вставил

плоский выпад против Французской революции, воспринимавшийся некоторыми его современниками как пародия. Для творческой истории «Песни о колоколе» характерно, что Шиллер, не удовлетворяясь одними личными наблюдениями, изучал подробное описание отливки колокола по статье Крюница в «Экономической энциклопедии»; там же нашел он и эпиграф — надпись по-латыни на колоколе в Шаффгаузене, отлитом в 1486 году.

1799

К Гете, когда он поставил «Магомета» Вольтера

Перевод Н. Вильмонта

[312]

Не ты ли, кто от гнета ложных правил К природе нас и правде возвратил И, с колыбели богатырь, заставил Смириться змея, что наш дух сдавил, Кто взоры толп к божественной направил И жреческие ризы обновил, — Пред рухнувшими служишь алтарями Порочной музе, что не чтится нами? Родным искусствам царствовать довлеет На этой сцене, не чужим богам. И указать на лавр, что зеленеет На нашем Пинде [313] , уж нетрудно нам. Германский гений, не смущаясь, смеет В искусств святилище спускаться сам, И, вслед за греком и британцем, вправе Он шествовать навстречу высшей славе. Там, где рабы дрожат, тираны правят, Где ложный блеск тщеславиться привык — Творить свой мир искусство не заставят, — Иль гений при Людовиках возник? На ремесло свои богатства плавит Художник, не сокровища владык; Лишь с правдою обручено искусство, Лишь в вольных душах загорится чувство. Не для того, чтоб вновь надеть оковы, Ты старую игру возобновил, Не для того, чтоб к дням вернуть нас снова Младенчески несовершенных сил. Ты встретил бы отпор судеб суровый, Когда бы колесо остановил Времен, бегущих обручем крылатым: Восходит новь, былому нет возврата. Перед театром ширятся просторы, Он целый мир шумливый охватил; Не пышных слов блестящие уборы — Природы точный образ сердцу мил; Не чопорные нравы, разговоры — Герой людские чувства затвердил, Язык страстей гремит свободным взрывом, И красота нам видится в правдивом. Но плохо слажен был возок феспийский [314] , Он с утлой лодкой Ахерона [315] схож: Лишь тени встретишь на волне стигийской; Когда же ты живых в ладью возьмешь, Ей кладь не вынести на берег близкий, Одних лишь духов в ней перевезешь. Пусть плоти зыбкий мир не обретает: Где жизнь груба — искусство увядает. Ведь на подмостках деревянной сцены Нас идеальный мир спешит объять, Здесь подлинны лишь чувств живые смены. Растроганность ужель безумством звать! Но дышит правдой голос Мельпомены [316] , Спешащий небылицу передать; И эта сказка часто былью мнилась, Обманщица живою притворилась. Грозит искусство сцену бросить ныне, Свой дикий мир фантазии творит — С театром жизнь смешать, в своей гордыне, С возвышеннейшим низкое спешит. Один француз не изменил богине, Хоть он и вровень с высшим не стоит, И, взяв искусство в жесткие оковы, Не даст поколебать его основы. Ему подмостки шаткие священны, И изгонять он издавна привык Болтливой жизни шум несовершенный, — Здесь песней стал суровый наш язык. Да, это мир — в величье неизменный! Здесь замысел звеном к звену приник, Здесь строгий свод священный храм венчает И жест у танца прелесть занимает. Французу мы не поклонимся снова, В его вещах живой не веет дух, Приличьем чувств и пышным взлетом слова Привыкший к правде не прельстится слух. Но пусть зовет он в лучший мир былого, Пусть явится, как отошедший дух, — Вернуть величье оскверненной сцене, — В приют достойный, к древней Мельпомене.

312

К Гете. — Переведя трагедию Вольтера «Магомет», Гете поставил ее в Веймарском театре в 1800 году. Классически четкие формы и бескомпромиссный антиклерикализм просветительской драматургии Вольтера противопоставлялись как мещанской драматургии Коцебу, Иффланда и подобных им авторов, так и драматургии немецких романтиков иенского кружка, композиционно рыхлой и воинствующе клерикальной, прокатолической.

313

Пинд — горный хребет в Греции между Фессалией и Эпиром, символически (подобно Парнасу) — обитель поэтов.

314

Возок феспийский — театр. Феспис (Феспид) считался отцом греческой трагедии.

315

Ахерон — река в подземном царстве (греч. миф.).

316

Мельпомена — муза трагедии.

1800

Начало нового века

Перевод В. Курочкина

[317]

Где приют для мира уготован? Где найдет свободу человек? Старый век грозой ознаменован, [318] И в крови родился новый век. Сокрушились старых форм основы, Связь племен разорвалась; бог Нил, Старый Рейн и Океан суровый [319] — Кто из них войне преградой был? Два народа, молнии бросая И трезубцем двигая, шумят [320] И, дележ всемирный совершая, Над свободой Страшный суд творят. Злато им, как дань, несут народы, И, в слепой гордыне буйных сил, Франк свой меч, как Бренн [321] в былые годы, На весы закона положил. Как полип тысячерукий, бритты [322] Цепкий флот раскинули кругом И владенья вольной Амфитриты [323] Запереть мечтают, как свой дом. След до звезд полярных пролагая, Захватили, смелые, везде Острова и берега; но рая Не нашли и не найдут нигде. Нет на карте той страны счастливой, Где цветет златой свободы век, Зим не зная, зеленеют нивы, Вечно свеж и молод человек. Пред тобою мир необозримый! Мореходу не объехать свет; Но на всей Земле неизмеримой Десяти счастливцам места нет. Заключись в святом уединенье, В мире сердца, чуждом суеты! Красота цветет лишь в песнопенье, А свобода — в области мечты.

317

Начало нового века. — Стихотворение отражает пессимистическую оценку поэтом политического состояния современной ему Европы, которая полыхала тогда кровавым заревом войн.

318

Старый век грозой ознаменован… — то есть Французской революцией конца XVIII века.

319

Бог Нил, // Старый Рейн и Океан суровый… — Намек на войны в Африке, Европе и Америке.

320

Два народа, молнии бросая // И трезубцем двигая, шумят… — Франция и Англия, подобно Зевсу-громовержцу и Посейдону, атрибутом которого был трезубец.

321

Бренн — предводитель галлов. При взвешивании дани — золота — с побежденных римлян он бросил на весы свой меч и воскликнул: «Горе побежденным!» — «Vae victis!» Шиллер намекает здесь на огромные наполеоновские контрибуции.

322

Как полип тысячерукий, бритты... — Имеется в виду блокада английским флотом морских побережий, а также расширение колониальных владений Англии.

323

Амфитрита (греч. миф.) — одна из морских нимф, нереид, супруга бога морей Посейдона, здесь: олицетворение моря.

1801

Геро и Леандр

Перевод В. Левика

[324]

Видишь — там, где в Дарданеллы Изумрудный, синий, белый Геллеспонта плещет вал, В блеске солнца золотого Два дворца глядят сурово Друг на друга с темных скал. Здесь от Азии Европу Отделила бездна вод, Но ни бурный вал, ни ветер Уз любви не разорвет. В сердце Геро, уязвленном Беспощадным Купидоном, Страсть к Леандру расцвела, И в ответ ей — смертной Гебе — Вспыхнул он, стрелою в небе Настигающий орла. Но меж юными сердцами Встал отцов нежданный гнев, И до срока плод волшебный Поникает, не созрев. Где, штурмуя Сест [325] надменный, Геллеспонт громадой пенной Бьет в незыблемый утес, Дева юная сидела И, печальная, глядела На далекий Абидос [326] . Горе! Нет моста к Леандру, Нет попутного челна, Но любовь не знает страха, И везде пройдет она. Обернувшись Ариадной, Тьмой ведет нас непроглядной, Вводит смертных в круг богов, Льва и вепря в плен ввергает И в алмазный плуг впрягает Огнедышащих быков. Даже Стикс девятикружный [327] Не преграда ей в пути, Если тень она захочет Из Аида увести. И любовь Леандра гонит, — Лишь багряный шар потонет За чертою синих вод, Лишь померкнет день враждебный, Уж туда, в приют волшебный, Смелый юноша плывет. Рассекая грудью волны, Он спешит сквозь мрак ночной К той скале, где обещаньем Светит факел смоляной. Там из плена волн студеных В плен восторгов потаенных Он любимой увлечен; И лобзаньям нет преграды, И божественной награды Полноту приемлет он. Но заря счастливца будит, И бежит, как сон, любовь, — Он из пламенных объятий В холод моря кинут вновь. Так, в безумстве нег запретных, Тридцать солнц прошло заветных, — По таинственным кругам Пронеслись они короче Той блаженной брачной ночи, Что завидна и богам. О, лишь тот изведал счастье, Кто срывал небесный плод В темных безднах преисподней, Над пучиной адских вод. Непрестанно в звездном хоре Мчится Веспер вслед Авроре, Но счастливцам недосуг Сожалеть, что роща вянет, Что зима вот-вот нагрянет В колеснице снежных вьюг. Нет, их радует, что рано Скучный день уходит прочь, И не помнят, чем грозит им Возрастающая ночь. Вот сентябрь под зодиаком Свет уравнивает с мраком, — На утесе дева ждет, Смотрит вдаль, где кони Феба Вниз бегут по склону неба, Завершая свой полет. Неподвижен сонный воздух; Точно зеркало чиста, Синий купол отражая, Дремлет ясная вода. Там, сверкнув на миг спиною Над серебряной волною, Резвый выпрыгнул дельфин. Там Фетиды влажной стая Роем черных стрел, играя, Из немых всплыла глубин. Тайна страсти нежной зрима Им одним из темных вод, Но безмолвием Геката Наказала рыбий род. Глядя в синий мрак пролива, Дева ласково и льстиво Молвит: «О прекрасный бог! Ты ль обманчив, ты ль неверен? Нет, и лжив и лицемерен, Кто тебя ославить мог! Безучастны только люди, И жесток лишь мой отец, Ты же, кроткий, облегчаешь Горе любящих сердец. Безутешна, одинока, Отцвела бы я до срока, Дни влача, как в тяжком сне. Но твоя святая сила Без моста и без ветрила Мчит любимого ко мне. Страшны мглы твоей глубины, Грозен шум твоих валов, Но отваге ты покорен, Ты любви помочь готов. Ибо сам во время оно Стал ты жертвой Купидона — В час, как, бросив отчий дом, Увлекая брата смело, Поплыла в Колхиду Гелла На баране золотом. Вспыхнув страстью, в блеске бури Ты восстал из недр, о бог, И красавицу в пучину С пышнорунного совлек. Там живет богиня с богом, Тайный грот избрав чертогом, В глуби волн бессмертной став, Челн хранит рукой незримой И, добра к любви гонимой, Твой смиряет буйный нрав. Гелла! Светлая богиня! Я пришла к тебе с мольбой: Приведи и ныне друга Той же зыбкою тропой». С неба сходит вечер мглистый. Геро факел свой смолистый Зажигает на скале, Чтоб звездою путеводной По равнине волн холодной Вел он милого во мгле. Но темнеет, пенясь, море, Ветра свист и гром вдали. Звезды кроткие погасли, Небо тучи облегли. Ночь идет. Завесой темной Хлынул дождь на Понт огромный. Грозовым взмахнув крылом, С гор, из дикого провала, Буря вырвалась, взыграла, — Трепет молний, блеск и гром. Вихрь сверлит, буравит волны, — Черным зевом глубина, Точно бездна преисподней, Разверзается до дна. Геро плачет: «Горе, горе! Успокой, Кронион, море! О, мой рок! Не я ль виной? Мне, безумной, вняли боги, Если в гибельной дороге С бурей бьется милый мой. Птицы, вскормленные морем, На земле приют нашли. Не боящиеся ветра, В бухты скрылись корабли. Только мой Леандр и ныне, Знаю, вверился пучине, Ибо сам в блаженный час, Мощным богом вдохновенный, Он мне дал обет священный, И лишь смерть разделит нас. В этот миг, — о, сжальтесь, Оры! — Обессиленный борьбой, Он в последний раз, быть может, Небо видит над собой. Понт! Свирепая пучина! Твой лазурный блеск — личина: Ты неверен, ты жесток! Ты его, коварства полный, В притаившиеся волны Лживой ясностью завлек. И теперь, вдали от брега, Беззащитного пловца Всеми ужасами гонишь К неизбежности конца». Страшно бешенство стихии! Ходят горы водяные, Бьют в береговую твердь. Горе, горе! Час недобрый! И корабль дубоворебрый Здесь нашел бы только смерть. Буря погашает факел, Рвет спасительную нить. Страшно быть в открытом море, Страшно к берегу подплыть! У великой Афродиты Молит скорбная защиты Для отважного пловца, — Ветру в дар заклать клянется, Если милый к ней вернется, Златорогого тельца; Молит всех богов небесных, Всех богинь подводной мглы Лить смягчающее масло На бурлящие валы. «Помоги моей кручине, Вновь рожденная в пучине, Левкотея, встань из вод! Кинь Леандру покрывало, Как не раз его кидала Жертвам бурных непогод, — Чтоб, его священной ткани Силой тайною храним, Утопающий из бездны Выплыл жив и невредим!» И смолкает грохот бури. В распахнувшейся лазури Кони Эос мчатся ввысь. Вновь на зеркало похоже, Дремлет море в древнем ложе, Скалы блестками зажглись. И, шурша о берег мягко, Волны к острову бегут И ласкаясь, и играя, Тело мертвое влекут. Это он! И бездыханный — Верен ей, своей желанной. Видит хладный труп она И стоит, как неживая, Ни слезинки не роняя, Неподвижна и бледна; Смотрит в небо, смотрит в море, На обрывы черных скал — И в лице бескровном пламень Благородный заиграл. «Я постигла волю рока. Неизбежно и жестоко Равновесье бытия. Рано сниду в мрак могилы, Но хвалю благие силы, Ибо счастье знала я. Юной жрицей, о Венера, Я вошла в твой гордый храм И, как радостную жертву, Ныне жизнь тебе отдам». И она, светла, как прежде, В белой взвившейся одежде С башни кинулась в провал, И в объятия стихии Принял бог тела святые И приют им вечный дал. И, безгневный, примиренный, Вновь во славу бытию Из великой светлой урны Льет он вечную струю.

324

Геро и Леандр. — Шиллер использовал в этой балладе сюжет, обработанный древнегреческой поэзией еще в V веке до н. э.

325

Сест — название горы на берегу Дарданелл.

326

Абидос — город в Малой Азии на берегу Дарданелл.

327

Стикс девятикружный (греч. миф.) — река подземного царства, имевшая девять извивов.

1801

Пуншевая песня

Перевод Л. Мея

Внутренней связью Сил четырех Держится стройно Мира чертог. Звезды лимона В чашу на дно! Горько и жгуче Жизни зерно. Не растопите Сахар в огне: Где эта жгучесть В горьком зерне? Воду струями Лейте сюда: Все обтекает Мирно вода. Каплю по капле Лейте вино: Жизнь обновляет Только оно! Выпьем, покамест Кубок наш жгуч; Только кипучий Сладостен ключ!

1802

Желание

Перевод В. Жуковского

[328]

Озарися, дол туманный, Расступися, мрак густой; Где найду исход желанный? Где воскресну я душой? Испещренные цветами, Красны холмы вижу там… Ах, зачем я не с крылами? Полетел бы я к холмам. Там поют согласны лиры, Там обитель тишины; Мчат ко мне оттоль зефиры Благовония весны; Там блестят плоды златые На сенистых деревах, Там не слышны вихри злые На пригорках, на лугах. О, предел очарованья! Как прелестна там весна! Как от юных роз дыханья Там душа оживлена! Полечу туда… напрасно! Нет путей к сим берегам: Предо мной поток ужасной Грозно мчится по скалам. Лодку вижу… где ж вожатый. Едем!.. Будь, что суждено!.. Паруса ее крылаты, И весло оживлено. Верь тому, что сердце скажет, Нет залогов от небес; Нам лишь чудо путь укажет В сей волшебный край чудес.

328

Желание. Путешественник. — Эти стихотворения, так же как и баллада «Рыцарь Тогенбург» в переводе Жуковского, оказали несомненное влияние на формирование романтической поэзии в России, а в творчестве самого Шиллера эти и подобные им стихотворения — свидетельство его кратковременного сближения с немецким романтизмом.

1802

Кассандра

Перевод В. Жуковского

[329]

Все в обители Приама Возвещало брачный час, Запах роз и фимиама, Гимны дев и лирный глас. Спит гроза минувшей брани, Щит, и меч, и конь забыт, Облечен в пурпурны ткани С Поликсеною Пелид. Девы, юноши четами По узорчатым коврам, Украшенные венками, Идут веселы во храм; Стогны дышут фимиамом, В злато царский дом одет; Снова счастье над Пергамом… Для Кассандры счастья нет. Уклонясь от лирных звонов, Нелюдима и одна, Дочь Приама в Аполлонов Древний лес удалена. Сводом лавров осененна, Сбросив жрический покров, Провозвестница священна Так роптала на богов: «Там шумят веселых волны, Всем душа оживлена, Мать, отец надеждой полны, В храм сестра приведена. Я одна мечты лишенна: Ужас мне — что радость там; Вижу, вижу: окрыленна Мчится Гибель на Пергам. Вижу факел — он светлеет Не в Гименовых руках, И не жертвы пламя рдеет На сгущенных облаках; Зрю пиров уготовленье… Но… горе, по небесам, Слышно бога приближенье, Предлетящего бедам. И вотще мое стенанье, И печаль моя мне стыд: Лишь с пустынями страданье Сердце сирое делит. От счастливых отчужденна, Веселящимся позор, — Я тобой всех благ лишенна, О предведения взор! Что Кассандре дар вещанья В сем жилище скромных чад Безмятежного незнанья И блаженных им стократ? Ах! почто она предвидит То, чего не отвратит?.. Неизбежное приидет, И грозящее сразит. И спасу ль их, открывая Близкий ужас их очам? Лишь незнанье — жизнь прямая; Знанье — смерть прямая нам. Феб, возьми твой дар опасной, Очи мне спеши затмить: Тяжко истины ужасной Смертною скуделью быть. Я забыла славить радость, Став пророчицей твоей. Слепоты погибшей сладость, Мирный мрак минувших дней, С вами скрылись наслажденья! Он мне будущее дал, Но веселие мгновенья Настоящего отнял. Никогда покров венчальный Мне главы не осенит: Вижу факел погребальный, Вижу: ранний гроб открыт. Я с родными скучну младость Всю утратила в тоске, — Ах, могла ль делить их радость, Видя (жорбь их вдалеке? Их ласкает ожиданье; Жизнь, любовь передо мной; Все окрест очарованье — Я одна мертва душой. Для меня весна напрасна, Мир цветущий пуст и дик… Ах, сколь жизнь тому ужасна, Кто во глубь ее проник! Сладкий жребий Поликсены! С женихом рука с рукой, Взор, любовью распаленный, И, гордясь сама собой, Благ своих не постигает: В сновидениях златых И бессмертья не желает За один с Пелидом миг. И моей любви открылся [330] Тот, кого мы ждем душой: Милый взор ко мне стремился, Полный страстною тоской… Но — для нас перед богами Брачный гимн не возгремит; Вижу: грозно между нами Тень стигийская стоит. Духи, бледною толпою Покидая мрачный ад, Вслед за мной и предо мною Неотступные летят, В резвы юношески лики Вносят ужас за собой; Внемля радостные клики, Внемлю их надгробный вой. Там сокрытый блеск кинжала, Там убийцы взор горит; Там невидимого жала Яд погибелью грозит. Все предчувствуя и зная, В страшный путь сама иду: Ты падешь, страна родная,— Я в чужбине гроб найду…» И слова еще звучали… Вдруг… шумит священный лес… И зефиры глас примчали: «Пал великий Ахиллес!» Машут фурии змиями, Боги мчатся к небесам… [331] И карающий громами Грозно смотрит на Пергам.

329

Кассандра. — Дочь троянского царя Кассандра была наделена Аполлоном даром прозрения. Но в отместку за то, что она не ответила взаимностью на его любовь, этот бог присоединил к своему дару проклятие: никто не верил предвещаниям и пророчествам Кассандры. Так героиня этой баллады Шиллера становится выразительницей идеи, что прозрение истины, познание правды часто приводит к глубоким страданиям, к скорби; поэт страдал от предчувствия своей близкой и безвременной, в расцвете лет, кончины, страдал от предвидения великих зол, надвигавшихся на его страну и народ. В этой балладе Шиллер обработал сюжет одного из послегомеровских сказаний. Поликсена, сестра Кассандры, выходит замуж за героя Троянской войны Ахиллеса (Пелида), но во время бракосочетания в храме Аполлона стрела Париса, брата Поликсены и Кассандры, поражает Ахилла насмерть. Кассандра, по свойственному ей дару предвидения, знала о том, что случится, но промолчала, так как ей все равно не поверили бы. В «Торжестве победителей» рассказано, что Кассандру уводят в плен в Грецию как наложницу предводителя победоносных греков — царя Агамемнона. Изменившая Агамемнону жена его Клитемнестра убьет Кассандру, а ее возлюбленный убьет Агамемнона. Оба произведения тесно связаны одно с другим: в «Торжестве победителей» финальная строфа целиком посвящена Кассандре, скорбным, мирообъемлющим раздумьям этой злополучной прорицательницы.

330

И моей любви открылся… — О фригийском царе Коребе, которому Кассандра предсказала скорую гибель.

331

Боги мчатся к небесам… — То есть покидают Трою в предвидении близкой гибели ее.

1802

Немецкая муза

Перевод А. Кочеткова

[332]

Века Августа блистанье, Гордых Медичей вниманье Не пришлось на долю ей: Не обласкана приветом, Распустилась пышным цветом Не от княжеских лучей. Ей из отческого лона, Ей от Фридрихова трона Не курился фимиам. Может сердце гордо биться, Может немец возгордиться: Он искусство создал сам. Вот и льнет к дуге небесной, Вот и бьет волной чудесной Наших песен вольный взлет; И в своем же изобилье Песнь от сердца без усилья Разбивает правил гнет.

332

Немецкая муза. — Первый римский император Октавиан Август и итальянские князья эпохи Возрождения из династии Медичи покровительствовали литературе и искусству, в отличие от немецких монархов и, в частности, Фридриха II Прусского. Фридрих II писал по-французски, преклонялся перед французской литературой и презирал немецкую, не делая исключения даже для Гете. Шиллер считал, что от такого отношения немецких государей передовая немецкая литература только выиграла.