Драмы. Стихотворения

Шиллер Фридрих Иоганн Кристоф

1795

Пегас в ярме

Перевод В. Левика

На конные торги в местечко Хаймаркет, Где продавали все — и жен законных даже, — Изголодавшийся поэт Привел Пегаса для продажи. Нетерпеливый гиппогриф И ржет и пляшет, на дыбы вставая. И все вокруг дивятся, рот раскрыв: «Какой отличный конь! И масть какая! Вот крылья б только снять! Такого, брат, конька Хоть с фонарем тогда ищи по белу свету! Порода, говоришь, редка? А вдруг под облака он занесет карету? Нет, лучше придержать монету!» Но глядь, подходит откупщик. «Хоть крылья, — молвит он, — конечно, портят дело, Но их обрезать можно смело, Мне коновал спроворит это вмиг, — И станет конь как конь. Пять золотых, приятель!» Обрадован, что вдруг нашелся покупатель, Тот молвит: «По рукам!» И вот С довольным видом Ганс коня домой ведет. Ни дать ни взять тяжеловоз, Крылатый конь впряжен в телегу. Он рвется, он взлететь пытается с разбегу И в благородном гневе под откос Швыряет и хозяина и воз. «Добро, — подумал Ганс, — такой скакун бедовый Не может воз тащить. Но ничего! Я завтра еду на почтовой, Попробую туда запрячь его. Проказник мне трех кляч заменит разом, А там, глядишь, войдет он в разум». Сперва пошло на лад. От груза облегчен, Всю четверню взбодрил рысак неосторожный. Карета мчит стрелой. Но вдруг забылся он И, не приучен бить копытом прах дорожный, Воззрился ввысь, покинул колею И, вновь являя мощь свою, Понес через луга, ручьи, болота, нивы. Все лошади взбесились тут, Не помогают ни узда, ни кнут, От страха путники чуть живы. Спустилась ночь, и вот уже во тьме Карета стала на крутом холме. «Ну, — размышляет Ганс, — не знал же я заботы! Как видно, дурня тянет в небеса. Чтоб он забыл свои полеты, Вперед поменьше класть ему овса, Зато побольше дать работы!» Сказал — и сделал. Конь, лишенный корма вдруг. Стал за четыре дня худее старой клячи. Наш Ганс ликует, радуясь удаче: «Теперь летать не станешь, друг! Впрягите-ка его с быком сильнейшим в плуг!» И вот, позорной обреченный доле, Крылатый конь с быком выходит в поле. Напрасно землю бьет копытом гриф, Напрасно рвется ввысь, в простор родного неба, — Сосед его бредет, рога склонив, И гнется под ярмом скакун могучий Феба. И, вырваться не в силах из оков, Лишь обломав бесплодно крылья, На землю падает — он! вскормленник богов! — И корчится от боли и бессилья. «Проклятый зверь! — прорвало Ганса вдруг, И он, ругаясь, бьет невиданную лошадь. — Его не запряжешь и в плуг! Сумел меня мошенник облапошить!» Пока он бьет коня, тропинкою крутой С горы спускается красавец молодой, На цитре весело играя. Открытый взор сияет добротой, В кудрях блестит повязка золотая, И радостен веселой цитры звон. «Приятель! Что ж без толку злиться? — Крестьянину с

улыбкой молвит он. — Ты родом из каких сторон? Где ты видал, чтоб скот и птица В одной упряжке стали бы трудиться? Доверь мне твоего коня, Он чудеса покажет у меня!» И конь был отпряжен тотчас. С улыбкой юноша взлетел ему на спину. И руку мастера почувствовал Пегас И, молнии метнув из глаз, Веселым ржанием ответил господину. Где жалкий пленник? Он, как встарь, Могучий дух, он бог, он царь, Он прянул, как на крыльях бури, Стрелой взвился в безоблачный простор И вмиг, опережая взор, Исчез в сияющей лазури.

1795

Вечер

По одной картине

Перевод А. Фета

[292]

Бог лучезарный, спустись! — жаждут долины Вновь освежиться росой; люди томятся; Медлят усталые кони, — Спустись в золотой колеснице! Кто, посмотри, там манит из светлого моря Милой улыбкой тебя! Узнало ли сердце? Кони помчались быстрее, Манит Фетида тебя. Быстро в объятия к ней, вожжи покинув, Спрянул возничий; Эрот держит коней за узды; Будто вкопаны, кони Пьют прохладную влагу. Ночь по своду небес, прохладою вея, Легкой стопою идет с подругой Любовью. Люди, покойтесь, любите! Феб влюбленный почил.

292

Вечер. — Поэт, соревнуясь с живописцем, берется за описание его картины и на этом примере показывает различие обоих искусств — живописи и поэзии.

1795

Метафизик

Перевод М. Михайлова

«В какую высь меня взнесло! Людишек на земле я вижу еле-еле. Вот-вот коснусь небес! Всех выше в самом деле Мое на свете ремесло!» — Так кровельщик, на башне стоя, Провозгласил. Так крошка-исполин, Ганс-метафизик мнит в своем покое За книгой. Крошка-исполин, Та башня, с высоты которой ты взираешь, На чем и из чего воздвигнута, ты знаешь? Как ты туда попал? И эта крутизна На что, как не затем, чтоб вниз глядеть, нужна?

1795

Колумб

Перевод М. Михайлова

Далее, смелый пловец! Пускай невежды смеются; Пусть, утомившися, руль выпустит кормчий из рук. Далее, далее к западу! Должен там берег явиться: Ясно видится он мысли твоей вдалеке! Веру вожатому-разуму! Бодро плыви океаном! Если земли там и нет, выйдет она из пучин. В тесном союзе и были и будут природа и гений: Что обещает нам он — верно исполнит она!

1795

Прогулка

Перевод Н. Славятинского

[293]

Здравствуй, гора, с озаренною алым сияньем вершиной, Здравствуй, о солнце, — по ней льется твой ласковый свет! Здравствуй, долина веселая, ты, шелестящая липа, И ликование птиц в чаще кудрявой листвы; И синева безмятежная над нескончаемой цепью Гор, чуть краснеющих там, в дымчатой зелени рощ; И надо мною лазурная чаша высокого неба, — Радостно к вам я бегу, узник людской суеты… Воздух струями целебными тут и бодрит и ласкает, А истомленный мой взор ожил от ярких лучей. Переливаются красками пышноцветущие нивы, Прелести милой полна свежая их пестрота. Вот расстилает приветливо луг свой ковер многоцветный, Змейкою вьется тропа в сочной зеленой траве. Слышу пчелы озабоченной, зноем томимой, жужжанье. Вижу, на розовый клевер сел, трепеща, мотылек. Зной бьет огнистыми стрелами и не шело́хнется воздух. Как серебро на хрусталь, сыплется трель с высоты. Вдруг зашумело в кустарнике… Ольха склонилась вершиной… Ветра порыв налетел… Засеребрилась трава… Но, будто ночь ароматная, негой душистой прохлады Буков тенистый навес приосеняет меня. В сумраке леса таинственном ширь пропадает картины. Все извиваясь, тропа выше и выше ведет. Только порою сквозь кружево листьев пробьется украдкой Скудный луч солнца, и мне вдруг улыбнется лазурь… Но наконец неожиданно я выхожу на опушку, И ослепительный блеск ошеломляет меня. А вдалеке возвышается, мир замыкая собою, В мреющем блеске лучей цепь голубеющих гор. Прямо внизу, под обрывистым склоном горы, у подошвы, Белою пеной бурлит зеленоватый ручей. Я меж двумя океанами — высью и глубью воздушной! — Встал с замирающим сердцем, с кружащейся головой. Но между высью предвечною и вековечною бездной В пляске извивов крутых вниз побежала тропа. Быстро спускаюсь… Богатые нивы несутся навстречу, Пышным убранством своим славя, крестьянин, твой труд! Нивы исчерчены межами, это границы владений — Их на ковре полевом, видно, Деметра ткала. Это ведь знаки Зевесова, данного людям закона, С тех пор как — в бронзовый век! — братство сменил произвол. Но полосою извилистой, слабо мерцая на солнце, В сторону, в гору, с горы, вдруг исчезая в лесу, Вьется дорога широкая, соединяя все земли… А по зеркальной реке вниз проплывают плоты. Чу, перезвон колокольчиков с пастбища ветер доносит, Грустную песню поет, эхо встревожив, пастух. Встали деревни веселые, будто венец над потоком, Или на склоне горы ярко пестреют в садах. Здесь человек еще с пашнею всю свою жизнь неразлучен. Здесь окружают поля скромного пахаря дом. Окна блестят среди зелени цепкой лозы виноградной И над всем домом, как друг, дуб свои ветви простер. Вас, поселяне безвестные, не разбудила свобода, Вас и поля подчинил давний суровый закон. Но вы счастливы и веселы в круговороте бессменном Пахоты, сева и жатв, бедствиям наперекор!.. Кто ж это так неожиданно милую портит картину? Чуждый вторгается дух, преобразуя весь вид. Вместо слиянья любовного — тягостное распаденье И сочетается лишь сходное между собой. Строятся тополи гордые в ряд, как патриции в свите, Великолепен их вид, это ль не высшая знать? Все подчиняется правилу, мере, все по́лно значенья, Вижу по свите такой, что впереди — властелин! В высокомерном сиянии пышно вознесшихся башен Город стоит на скале, властвуя здесь надо всем. Фавны лесные в далекую оттеснены им пустыню, Трепет священный вдохнул в камни разумную жизнь. Тесен здесь мир, ближе сходится тут человек с человеком, Шире, богаче, сложней внутренний мир горожан; Мерятся силами недруги в яростной, огненной битве И плодотворен их спор, но плодотворней союз. Духом одним оживляются тысячи, в тысячах грудей Пламенным чувством горит сердце, для тысяч — одно, Жаркой любви к милой родине полное, к древним заветам Предков, чей прах дорогой в этой хранится земле. С неба нисходят бессмертные боги в священные храмы И водворяются в них у своего алтаря, Каждый с дарами богатыми: злаки приносит Деметра, Якорь вручает судам их покровитель Гермес, Вакх подает виноградную гроздь, ветвь оливы — Афина, И боевого коня шумно ведет Посейдон. Матерь бессмертных Кибела львов запрягла в колесницу, Гостеприимно пред ней город врата распахнул. О вы, руины священные, славный источник познаний, Вы, отдаленным векам свой излучавшие свет! Здесь мудрецы пред воротами провозглашали законы, Смело герои рвались в бой за пенаты свои! Матери тут на зубчатые стены с детьми поднимались, В путь провожая войска взором до крайней черты, И повергались с молитвой в святилищах пред алтарями, Славы просили, побед и возвращенья мужей. Да, победили бесстрашные, но возвратилась лишь слава. Память о подвиге том надпись на камне хранит: «Если ты в Спарте, [294] на родине нашей, окажешься, путник, То передай, что мы все грудью легли за нее». Спите, герои любимые! Кровью вспоенные вашей, Зреют оливы в садах и золотится ячмень. Вверясь труду своих рук, вольный ремесленник весел. Из камыша на реке бог синекудрый манит. Свищет секира, вонзается в дерево, стонет дриада — И, будто громом сражен, рухнул с горы великан. Вот, рычагом кверху поднятый, камень парит близ утеса. В горной расселины глубь смело нырнул рудокоп. Слышится мерный стук молота в кузнице бога Гефеста, Там под могучей рукой искрится звонкая сталь. Крутится нить золотистая, пляшут, стучат веретёна; Как меж натянутых струн, бегает в пряже челнок. Лоцмана крики доносятся с барки на рейде далеком, Где отправляют суда, полные здешних даров, И принимают флотилии с грузами стран чужедальних; Реют на мачтах вверху праздничные вымпела! Видишь, кипят многолюдные рынки народом веселым, Смесь языков и одежд слух поражает и взор. Площадь ларями заставлена, полными злаков различных: Все, что под знойным лучом в Африке почва родит, Все, что в Аравии вызрело, что производится в Фуле, — Все Амальтея [295] в свой рог сыплет бессмертной рукой. Счастье с Талантом рождает здесь богоподобных потомков, Всюду искусства цветут, где их Свобода вспоит. Взоры художник нам радует, жизнь воссоздавший в твореньях, — Камень под смелым резцом душу обрел и язык. Небо легло рукотворное на ионийских колоннах, И Пантеон заключил в стены свои весь Олимп. Арка моста перекинулась над белогривым потоком, Легкая, будто стрела, будто Ириды [296] прыжок. А в одинокой обители сложные чертит фигуры, Чтобы природу постичь, дерзкий пытливый мудрец. Силу материи… ненависть и притяженье магнита… Звука любую волну… быстрый, стремительный свет… И мириады случайностей — все испытует ученый, В хаосе пестрых явлений путь находя и закон. Мысли безгласные — письменность в плоть облекает и звуки И говорящий листок передает их векам. Он заблуждений бессмысленных гонит сырые туманы И, излучая свой свет, мрак разгоняет ночной. А человек разбивает оковы свои. О, счастливец! Узы страха он рвет… Только б не узы стыда! Разум взывает: «Свобода!» Страсти вопят о свободе И увлекают людей прочь от природы святой. Ах, и срывается с якоря — крепкой, надежной опоры Возле родных берегов — и человек и челнок. Мчится пловец в бесконечную даль, поглотившую берег, — Вон, высоко на волнах, утлый качается челн. Меркнут за хмурыми тучами путеводящие звезды И благороднейший ум вновь заблужденьям открыт. Даже в беседах исчезнули честность, и вера, и правда, Нет их и в жизни, где лгут с клятвою на языке. В тайны друзей сокровенные, в тайны любви проникает Мерзостнейший сикофант [297] и разлучает людей. Вот, затаившись, предательство алчно глядит на невинность, И ядовитый свой зуб в друга вонзает порок. В сердце растленном рождаются злые продажные мысли. Нет благородства в груди, чувства свободного нет. Правды приметы священные маскою стали обмана. Мудрой природы давно искажены голоса — Воображало их явственно сердце в стремлении светлом. Чистым движеньям души трудно пробиться сквозь ложь. Вот на трибуне спесивится право, на горе селеньям, И возле трона стоит, как привиденье, закон. Долгие годы, столетья мумия нам заменяла Лживым подобием жизнь, силу, движение, цвет, До той поры как могучая вдруг пробудилась природа: «Прочь, отживающий мир, гибели ты обречен!» Часто ломает в неистовстве клетку стальную тигрица, Вспомнив в неволе своей сень нумидийских лесов — В гневе встает человечество, давним согбенное игом, Чтоб хоть в золе городов снова природу обресть. Так расступитесь пред пленником, стены, и дайте свободу, Пусть он вернется скорей в лоно полей и дубрав!.. Где ж это я? Чуть заметная, скрылась от взора тропинка… Передо мною — утес… Бездна зияет внизу… Вот позади виноградники, изгородь старого сада — С ними исчезнет совсем след человеческих рук. Дремлет жизнь в нагромождениях с виду бездушной материи. Дикий суровый базальт зиждущей алчет руки. Чу, водопад низвергается в брызгах и пене с утеса. Между корнями дубов путь пробивает поток. Дико ущелье пустынное. Вон в океане воздушном Плавает горный орел — вестник земли в небесах. И ни один не доносится снизу ко мне отголосок Радостей или скорбей, что наполняют нам жизнь. Что ж, мой удел — одиночество? Нет, ты со мною, природа — Вновь я на лоне твоем, но мне привиделся сон И на меня вдруг повеяло ужасом жизни жестокой; Но лишь исчезла долина — мрачное с нею ушло. Жизнь мою чище, прекраснее вновь от природы приемлю, Вновь я исполнен надежд, молод, и весел, и бодр. Цели меняет и правила неутомимая воля, А совершается все вечно вкруг той же оси. Да, в красоте обновления, ты, не старея, природа, Чтишь целомудренный свой древний, суровый закон. В зрелых мужах утверждаешь ты то, что ребенок и отрок, Втайне доверясь тебе, лишь обещали развить. Грудью своею ты разные возрасты щедро питаешь… Та же вверху синева. Тот же лугов изумруд. И нет конца поколениям, пестрой людской веренице — Солнце Гомера и нам светит с лазури небес!

293

Прогулка. — Первоначальное название этого стихотворения — «Элегия». Вдохновляясь идеей Руссо о необходимости вырваться из душных объятий цивилизации и восстановить исконное единство человека и природы, Шиллер создает здесь грандиозную культурно-историческую панораму, которая заканчивается выражением веры в грядущую просветленную, гармоническую жизнь единого человечества.

294

Если ты в Спарте… — древнегреческая надгробная надпись, посвященная спартанскому царю Леониду и его тремстам воинам, которые преградили путь персам и пали у Фермопил, горного прохода в Грецию.

295

Амальтея (греч. миф.) — коза, вскормившая Зевса; тот подарил обломок ее рога своим воспитательницам — нимфам, и они получали из него в изобилии все, чего только ни хотели.

296

Ирида, Ириса — вестница богов древнегреческого Олимпа, богиня радуги.

297

Сикофант (древнегреч.) — ябедник, доносчик.

1795

Раздел земли

Перевод Л. Гинсбурга

Зевс молвил людям: «Забирайте землю! Ее дарю вам в щедрости своей, Чтоб вы, в наследство высший дар приемля, Как братья стали жить на ней!» Тут все засуетились торопливо, И стар и млад поспешно поднялся. Взял землепашец золотую ниву, Охотник — темные леса, Аббат — вино, купец — товар в продажу. Король забрал торговые пути, Закрыл мосты, везде расставил стражу: «Торгуешь — пошлину плати!» А в поздний час издалека явился, Потупив взор, задумчивый поэт. Все роздано. Раздел земли свершился, И для поэта места нет. «О, горе мне! Ужели обделенным Лишь я остался — твой вернейший сын?» — Воскликнул он и рухнул ниц пред троном. Но рек небесный властелин: «Коль ты ушел в бесплодных грез пределы, То не тревожь меня своей мольбой. Где был ты в час великого раздела?» «Я был, — сказал поэт, — с тобой! Мой взор твоим пленился светлым ликом, К твоим словам мой слух прикован был. Прости ж того, кто в думах о великом Юдоль земную позабыл!» И Зевс сказал: «Так как же быть с тобою? Нет у меня ни городов, ни сел. Но для тебя я небеса открою — Будь принят в них, когда б ты ни пришел!»

1795

Кубок

Перевод В. Жуковского

[298]

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой, В ту бездну прыгнет с вышины? Бросаю

мой кубок туда золотой: Кто сыщет во тьме глубины Мой кубок и с ним возвратится безвредно, Тому он и будет наградой победной». Так царь возгласил и с высокой скалы, Висевшей над бездной морской, В пучину бездонной, зияющей мглы Он бросил свой кубок златой. «Кто, смелый, на подвиг опасный решится? Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?» Но рыцарь и латник недвижно стоят; Молчанье — на вызов ответ; В молчанье на грозное море глядят; За кубком отважного нет. И в третий раз царь возгласил громогласно: «Отыщется ль смелый на подвиг опасной?» И все безответны… вдруг паж молодой Смиренно и дерзко вперед; Он снял епанчу, снял пояс он свой; Их молча на землю кладет… И дамы и рыцари мыслят, безгласны: «Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?» И он подступает к наклону скалы И взор устремил в глубину… Из чрева пучины бежали валы, Шумя и гремя, в вышину; И волны спирались, и пена кипела: Как будто гроза, наступая, ревела. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом; Пучина бунтует, пучина клокочет… Не море ль из моря извергнуться хочет? И вдруг, успокоясь, волненье легло; И грозно из пены седой Разинулось черною щелью жерло; И воды обратно толпой Помчались во глубь истощенного чрева; И глубь застонала от грома и рева. И он, упредя разъяренный прилив, Спасителя-бога призвал… И дрогнули зрители, все возопив, — Уж юноша в бездне пропал. И бездна таинственно зев свой закрыла: Его не спасет никакая уж сила. Над бездной утихло… в ней глухо шумит… И каждый, очей отвести Не смея от бездны, печально твердит: «Красавец отважный, прости!» Все тише и тише на дне ее воет… И сердце у всех ожиданием ноет. «Хоть брось ты туда свой венец золотой, Сказав: «Кто венец возвратит, Тот с ним и престол мой разделит со мной!» — Меня твой престол не прельстит. Того, что скрывает та бездна немая, Ничья здесь душа не расскажет живая. Немало судов, закруженных волной, Глотала ее глубина: Все мелкой назад вылетали щепой С ее неприступного дна…» Но слышится снова в пучине глубокой Как будто роптанье грозы недалекой. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом… И брызнул поток с оглушительным ревом, Извергнутый бездны зияющим зевом. Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины Мелькнуло живой белизной… Мелькнула рука и плечо из волны… И борется, спорит с волной… И видят — весь берег потрясся от клича — Он левою правит, а в правой добыча. И долго дышал он, и тяжко дышал, И божий приветствовал свет… И каждый с весельем: «Он жив! — повторял. — Чудеснее подвига нет! Из темного гроба, из пропасти влажной, Спас душу живую красавец отважной». Он на берег вышел; он встречен толпой; К царевым ногам он упал; И кубок у ног положил золотой; И дочери царь приказал Дать юноше кубок с струей винограда; И в сладость была для него та награда. «Да здравствует царь! Кто живет на земле, Тот жизнью живой веселись! Но страшно в подземной таинственной мгле… И смертный пред богом смирись: И мыслью своей не желай дерзновенно Знать тайны, им мудро от нас сокровенной. Стрелою стремглав полетел я туда… И вдруг мне навстречу поток; Из трещины камня лилася вода; И вихорь ужасный повлек Меня в глубину с непонятною силой… И страшно меня там кружило и било. Но богу молитву тогда я принес, И он мне спасителем был: Торчащий из мглы я увидел утес И крепко его обхватил; Висел там и кубок на ветви коралла: В бездонное влага его не умчала. И смутно все было внизу подо мной В пурпуровом сумраке там, Все спало для слуха в той бездне глухой; Но виделось страшно очам, Как двигались в ней безобразные груды, Морской глубины несказанные чуды. Я видел, как в черной пучине кипят, В громадный свиваяся клуб, И млат водяной, и уродливый скат, И ужас морей однозуб; И смертью грозил мне, зубами сверкая, Мокой ненасытный, гиена морская. И был я один с неизбежной судьбой, От взора людей далеко; Один, меж чудовищ, с любящей душой, Во чреве земли, глубоко Под звуком живым человечьего слова, Меж страшных жильцов подземелья немова. И я содрогнулся… вдруг слышу: ползет Стоногое грозно из мглы И хочет схватить, и разинулся рот… Я в ужасе прочь от скалы!.. То было спасеньем: я схвачен приливом И выброшен вверх водомета порывом». Чудесен рассказ показался царю: «Мой кубок возьми золотой; Но с ним я и перстень тебе подарю, В котором алмаз дорогой, Когда ты на подвиг отважишься снова И тайны все дна перескажешь морскова». То слыша, царевна с волненьем в груди, Краснея, царю говорит: «Довольно, родитель, его пощади! Подобное кто совершит? И если уж должно быть опыту снова, То рыцаря вышли, не пажа младова». Но царь, не внимая, свой кубок златой В пучину швырнул с высоты: «И будешь здесь рыцарь любимейший мой, Когда с ним воротишься ты; И дочь моя, ныне твоя предо мною Заступница, будет твоею женою». В нем жизнью небесной душа зажжена; Отважность сверкнула в очах; Он видит: краснеет, бледнеет она; Он видит: в ней жалость и страх… Тогда, неописанной радостью полный, На жизнь и погибель он кинулся в волны. Утихнула бездна… и снова шумит… И пеною снова полна… И с трепетом в бездну царевна глядит… И бьет за волною волна… Приходит, уходит волна быстротечно: А юноши нет и не будет уж вечно.

298

Кубок. — Эта первая по времени ее сочинения баллада названа ее русским переводчиком В. А. Жуковским «Кубок»; у Шиллера — «Водолаз». Сюжет, подсказанный Гете, по-видимому, восходит к средневековому преданию об искуснейшем сицилийском водолазе, прозванном Николаем Рыбой. Некоторые подробности одинаковы у Шиллера с этим преданием, но герой шиллеровской баллады не профессиональный водолаз, а юный смельчак. Шиллер облагородил причины, побудившие юношу-пажа броситься в водоворот: в первый раз его толкнула на это не знающая удержу молодая отвага и, в известной мере, любознательность, а во второй — любовь. По напряженности и быстроте действия, по его трагической силе и, наконец, по занимающему в балладе большое место диалогу многие сравнивали «Кубок» с драмой. Гете особенно ценил в ней описание водоворота и подводного мира, тем более удивительное, что Шиллер никогда не видел моря. Чернышевский отмечал психологическую тонкость мотивировки поведения пажа и королевны.

1797

Перчатка

Перевод В. Жуковского

[299]

Перед своим зверинцем, С баронами, с наследным принцем, Король Франциск сидел; С высокого балкона он глядел На поприще, сраженья ожидая; За королем, обворожая Цветущей прелестию взгляд, Придворных дам являлся пышный ряд. Король дал знак рукою — Со стуком растворилась дверь: И грозный зверь С огромной головою, Косматый лев Выходит, Кругом глаза угрюмо водит; И вот, все оглядев, Наморщил лоб с осанкой горделивой, Пошевелил густою гривой, И потянулся, и зевнул, И лег. Король опять рукой махнул — Затвор железной двери грянул, И смелый тигр из-за решетки прянул; Но видит льва, робеет и ревет, Себя хвостом по ребрам бьет, И крадется, косяся взглядом, И лижет морду языком. И, обошедши льва кругом, Рычит и с ним ложится рядом. И в третий раз король махнул рукой — Два барса дружною четой В один прыжок над тигром очутились; Но он удар им тяжкой лапой дал, А лев с рыканьем встал… Они смирились, Оскалив зубы, отошли, И зарычали, и легли. И гости ждут, чтоб битва началася. Вдруг женская с балкона сорвалася Перчатка… все глядят за ней… Она упала меж зверей. Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной И колкою улыбкою глядит Его красавица и говорит; «Когда меня, мой рыцарь верной, Ты любишь так, как говоришь, Ты мне перчатку возвратишь». Делорж, не отвечав ни слова, К зверям идет, Перчатку смело он берет И возвращается к собранью снова. У рыцарей и дам при дерзости такой От страха сердце помутилось; А витязь молодой, Как будто ничего с ним не случилось, Спокойно всходит на балкон; Рукоплесканьем встречен он; Его приветствуют красавицыны взгляды… Но, холодно приняв привет ее очей, В лицо перчатку ей Он бросил и сказал; «Не требую награды».

299

Перчатка. — Баллада была написана Шиллером спустя несколько дней после «Кубка». Основой для нее послужил исторический анекдот (Сенфуа. Исторические заметки о Париже, 1776). Действие происходит во Франции при дворе короля Франциска I. Распространенный в средние века и ставший потом пустой условностью поэтический культ женщины к этому времени (середина XVI в.) стал вырождаться, и все чаще раздавались обличения нравов высшего общества. Один из случаев подобного обличения и представляет собой сюжет, которым воспользовался Шиллер.

1797

Поликратов перстень

Перевод В. Жуковского

[300]

На кровле он стоял высоко И на Самос богатый око С весельем гордым преклонял. «Сколь щедро взыскан я богами! Сколь счастлив я между царями!» — Царю Египта он сказал. «Тебе благоприятны боги; Они к твоим врагам лишь строги И всех их предали тебе; Но жив один, опасный мститель; Пока он дышит… победитель, Не доверяй своей судьбе». Еще не кончил он ответа, Как из союзного Милета Явился присланный гонец: «Победой ты украшен новой; Да обовьет опять лавровый Главу властителя венец; Твой враг постигнут строгой местью; Меня послал к вам с этой вестью Наш полководец Полидор». Рука гонца сосуд держала; В сосуде голова лежала; Врага узнал в ней царский взор. И гость воскликнул с содроганьем: «Страшись! Судьба очарованьем Тебя к погибели влечет. Неверные морские волны Обломков корабельных полны; Еще не в пристани твой флот». Еще слова его звучали… А клики брег уж оглашали, Народ на пристани кипел; И в пристань, царь морей крылатый, Дарами дальних стран богатый, Флот торжествующий влетел. И гость, увидя то, бледнеет. «Тебе Фортуна благодеет… Но ты не верь, здесь хитрый ков, Здесь тайная погибель скрыта: Разбойники морские Крита От здешних близко берегов». И только выронил он слово, Гонец вбегает с вестью новой: «Победа, царь! Судьбе хвала! Мы торжествуем над врагами: Флот Критский истреблен богами: Его их буря пожрала». Испуган гость нежданной вестью… «Ты счастлив; но Судьбины лестью Такое счастье мнится мне: Здесь вечны блага не бывали, И никогда нам без печали Не доставалися оне. И мне все в жизни улыбалось; Неизменяемо, казалось, Я Силой вышней был храним; Все блага прочил я для сына… Его, его взяла Судьбина; Я долг мой сыном заплатил. Чтоб верной избежать напасти, Моли невидимые Власти Подлить печали в твой фиал. Судьба и в милостях мздоимец: Какой, какой ее любимец Свой век не бедственно кончал? Когда ж в несчастье Рок откажет, Исполни то, что друг твой скажет: Ты призови несчастье сам. Твои сокровища несметны: Из них скорей, как дар заветный, Отдай любимое богам». Он гостю внемлет с содроганьем; «Моим избранным достояньем Доныне этот перстень был; Но я готов Властям незримым Добром пожертвовать любимым!» И перстень в море он пустил. Наутро, только луч денницы Озолотил верхи столицы, К царю является рыбарь: «Я рыбу, пойманную мною, Чудовище величиною, Тебе принес в подарок, царь!» Царь изъявил благоволенье… Вдруг царский повар в исступленье С нежданной вестию бежит: «Найден твой перстень драгоценный, Огромной рыбой поглощенный, Он в ней ножом моим открыт». Тут гость, как пораженный громом, Сказал: «Беда над этим домом! Нельзя мне другом быть твоим; На смерть ты обречен Судьбою: Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…» Сказал и разлучился с ним.

300

Поликратов перстень. — В этой балладе Шиллер выразил распространенную у древних греков мысль о непостоянстве земного счастья, которому завидуют бессмертные боги. По античным верованиям, боги не всесильны, они ограничены высшей судьбой и во многом зависят от нее. Они не избавлены от страстей и даже от страданий, полное блаженство им не дано. Поэтому они с опаской глядят на возрастающее счастье какого-либо человека: они боятся, как бы смертный не сравнялся с ними. Счастливец возбуждал в богах непримиримую зависть. Геродот, греческий историк («отец истории», V в. до н. э.), рассказав о Поликрате, счастливом владыке острова Самос, приписал его гибель зависти богов.

1797

Надовесская похоронная песня

Перевод М. Михайлова

[301]

Посмотрите! — вот, посажен На плетеный одр, Как живой сидит он, важен, Величав и бодр. Но уж тело недвижимо, Бездыханна грудь… В трубке жертвенного дыма Ей уж не раздуть. Очи, где ваш взор орлиный? Не вглядитесь вы По долине в след звериный На росе травы. Ты не встанешь, легконогий! Не направишь бег, Как олень ветвисторогий, Через горный снег. Не согнешь, как прежде, смело Свой упругий лук… Посмотрите! отлетела Жизнь из сильных рук. Мир душе его свободной! — Там, где нет снегов, Там, где маис самородный Зреет средь лугов… Где в кустах щебечут птицы, Полон дичи бор, Где гуляют вереницы Рыб по дну озер. Уходя на пир с духами, Нас оставил он, Чтобы здесь, воспетый нами, Был похоронен. Труп над вырытой могилой Плачем огласим! Все, что было другу мило, Мы положим с ним: В головах — облитый свежей Кровью томагок; Сбоку — окорок медвежий: Путь его далек! С ним и нож! Над вражьим трупом Он не раз сверкал, Как, бывало, кожу с чубом С черепа сдирал. Алой краски в руки вложим, Чтоб, натершись ей, Он явился краснокожим И в страну теней.

301

Надовесская похоронная песня. — Написанная в «балладный год», «Песня» близка по жанру к балладам. Надовесцы — северо-американское индейское племя, занимавшее земли между Миссисипи и Скалистыми горами. Материал для этой песни Шиллер почерпнул в книжке английского путешественника Джона Карвера, побывавшего у надовесцев в 60-х годах XVIII века. Гете в письме к Шиллеру отозвался с большой похвалой об этой песне, говоря, что она проникнута тем реалистически-юмористическим духом, который так подходит к изображению первобытных натур.