Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
— Чувствуешь её? Сейчас боль, как крикливое дитя, колет, царапает, — лоб у пленника покрылся мелким потом, глаза расширились, зрачки едва из орбит не лезли. — Но её всё равно нужно любить, холить и лелеять. Ведь ближе её у тебя никого нет.
Кончик ножа коснулся огрызка пальца и начал его кромсать, превращая в лохмотья.
— А сейчас она, как надоедливая псина, которая все время норовит цапнуть за ногу. Рычит, бросается, — дроу медленно, очень медленно вертит нож, раздражая рану на руки. При этом продолжал говорить тихим монотонным голосом. — Но и сейчас нужно
На немца страшно было смотреть. От его холеного, наглого вида не осталось и следа. Сейчас это был раздавленный старик с всклочеными седыми волосами ибезумно выпученными глазами.
— Ты… Ты… Ты есть сумасшедший… Ты… сошёл с ума, — тряслись губы у пленника. — Так нельзя! Найн… Нельзя так делать. Это есть против законов войны… Ты военный преступник. Ты понимать это?
Риивал в ответ снова ухмыльнулся.
Ничего не говоря, вытолкнул пленника из мешка. Оглушенному, уткнувшемуся в листву, ещё и пинка добавил для понимания.
— А вот сейчас и спростим кое-кого о законах войны. Эй, доктор? Где ты там спрятался? Ты просил Гудериана, вот тебе Гудериан.
Пленника, пытавшегося подняться с колен, швырнуло вперёд, где его уже ждали. Из густой лещины как раз выступила сгорбленная фигура с тростью. Доктор Зарубин пол ночи ждал в условленном месте, чтобы свести счёты со своим врагом.
— Он твой, как и договаривались, — Риивал прислонился к дереву, и стал ждать.
— Это… он? Сам Гудериан? — старик то и дело снимал очки и начинал их протирать тряпочкой. А разглядев лицо пленника, дёрнулся. Узнал. — Он, точно он! Ах, ты, сволочь! Проклятый фашист! Помнишь меня? Помнишь тот лагерь с евреями? Помнишь шахматную партию?
Врач с неожиданной для его возраста скоростью подскочил к немцу и вцепился в него, как клещ. Жутко кричал и тряс пленника, словно тряпичную куклу.
— Помнишь, помнишь шахматы? Проклятый ариец, чтобы ты сдох! Чтобы сдох твой фюрер! — старческие кулаки бессильно стучали по спине немца. Удары слабенькие, как у ребёнка. Не мог сильнее врач, рыдал, не переставая. Нахлынули на него страшные воспоминания о супруге и совсем лишили сил. — Не помнишь, собака?! Не помнишь эту чертову игру? Я тебя убью! Убью! Слышишь? Ты сдохнешь, как…
Только дальше угроз старик не пошёл. Пытался, но так и не смог. Не осталось сил. Всё выплакал, всё выстрадал.
— Всё… Всё… Не могу, товарищ Биктяков, не могу. Извините меня, — врач извиняюсь развёл руками. Мол, не получилось ничего. — Я думал, что смогу… Почти год ждал, прокручивал в уме, как буду его по кусочкам резать… А как до дела дошло, ничего не смог сделать. Извини, Сарочка, извини, любимая. Я ничего не смог сделать, совсем ничего… Они ведь твари, товарищ Биктяков, — он вдруг резко повернулся к Риивалу. Уставился на него красными от слез глазами, страдальчески вытянул руки. — Вы даже не представляете, что они там творили. Никто не представляет. Это настоящие чудовища… Товарищ Биктяков, я видел… — голос врача опустился до щепота. — Целые корзины с женскими волосами. Огромные корзины, товарищ Биктяков… Они с начала брили женщин налысо, а потом сжигали
Он тяжело опустился рядом с пленником, закрыл лицо руками и глухо зарыдал. Его плечи тряслись, ладони размазывали слезы. Какой к чёрту из него воин.
— Прости, Сарочка, прости меня, — продолжал рыдать старик, вытирая слезы. — Не могу я. Слышишь, не могу его убить. Знаю, что всё из-за него, но ничего не могу поделать… Рука не поднимается… Не знаю, Сарочка…
В этот момент рядом с ними появился Риивал. Тоже присел, поигрывая в руке ножом. Он успокаивающе кивнул доктору. Мол, не беспокойся, С твоего врага будет спрошено полной мерой.
— Зато я знаю, — у дроу сверкнули глаза. По лезвию ножа начал медленно шоркать точильный камень, издавая мерзкий скрежетущий звук. — Сегодня будет славное подношение Тёмной госпоже. И ты, хуманс, познаешь такую боль, о которой даже не мог помыслить. Готовься.
Захваченный в плен генерал тут же начал сучить ногами. Причём брыкался с такой силой, что подошвами сапог взрывал землю. Чуть ли не рвы выкопал за пару мгновений.
— Не противься, встреть свою боль с достоинством. Ведь, ты воин.
Но, едва кончик ножа оказался у глаза немца, тот заверещал ещё сильнее. Перемежая русские и немецкие слова, стал умолять о пощаде.
— Не оскорбляй себя, — поморщился дроу. — Это не достойно воина. Прими боль, как приличествует…
И по лесу стал разносится молитвенный речитатив — волнительный, глубокий, красивый. Звучала ритуальная песнь древнего народа, колыбель котрого находилась далеко-далеко отсюда. Вокруг коленопреклоненного пленника заклубилась темнота, спресовался воздух, став жёстче, плотнее, колючее. В лунном свете сверкнуло лезвие ножа, выводившего в воздухе причудливые узоры.
(Газета) Фелькишер Беобахтер, Берлин
'… Эти случаи стали ещё одним свидетельством пророческого гения Великого Фюрера Германского народа А. Гитлера, ещё в 1934-ом году описавшего варварскую сущность славянской расы. Презрев всё законы войны и человечности, большевики устраивают зверские пытки нашим доблестным солдатам. Они отрезают руки, ноги, выкалывают глаза. Разве это доказательство правоты Германского рейха, выступившего с освободительным походом на Восток.
Помни, немецкий солдат, что только ты стоишь на пути варварских орд с Востока и защищаешь цивилизацию. Ты наследник Великой Римской империи, и тебе предстоит исполнить миссию по освобождению жизненного пространства на Востоке от недочеловеков.
Немецкий солдат, ты сражаешься за будущее своих детей и внуков! Не жалей большевистскую нечисть!'.
(Письмо) Господину Председателю Совета Народных Комиссаров И. В. Сталину господина Председателя Международного комитета Красного Креста П. С. Завара-Коэ