Друг-апрель
Шрифт:
Пялиться. Она обожала пялиться, прицепится к чему и смотрит так, будто мозги отключаются.
Все время трогала себя за левое ухо. Постоянно. В ухе, конечно, вины ее не было, это из-за отца. Дядя Федор тоже то и дело дергал себя за ухо, правда, за правое. А дочка его за левое. Этот недостаток Ивана очень интересовал. Первоначально он собирался его искоренить как котиков, но потом решил оставить. Потому что заметил, что дядя Федор очень гордится этой странной привычкой – вроде как родовой признак, фирменный знак Семиволковых. К тому же Иван обнаружил
Ему очень захотелось выяснить, дергает ли Ульяна за ухо ночью, и он устроил так – как-то в среду прикинулся больным и остался ночевать. Его устроили в комнате Ульки, возле окна, на старом диване. Разумеется, он не спал. И выяснил, что сначала Улька за ухо не дергает. Но потом, когда засыпает глубоко, опять дергает. И тоже с частотой восемь с половиной минут, точно тикает у нее где-то в глубине самозаводящийся секундомер.
Еще он заметил следующее: когда Улька пребывала в хорошем настроении, она всего лишь касалась уха пальцем, если же настроение было наоборот, то Улька принималась безжалостно выкручивать мочку. Так что по степени красноты левого уха можно было легко определить ее душевное состояние.
Так что ухо Иван оставил в покое.
И косичку тоже.
Все девчонки заплетают косички. Ульяна их не заплетала. Она устраивала какую-то мерзкую, по мнению Ивана, висюльку, болтавшуюся опять же за левым ухом. В косичку регулярно зачем-то вплетались конфетные фантики, разноцветный бисер и фольга, а на самом низу болталась резиновая лягушка с сомнительной физиономией.
Он хотел просто отрезать эту дурацкую косичку, но остановился. Лягушка, что ли, хитро подмигнула, и он ее оставил.
Все это он оставил. Пусть.
Это было тактическое отступление, он сделал шаг назад, чтобы потом сделать двадцать два шага вперед.
Уступать тоже полезно, вот что он понял. А еще в этой войне он открыл еще одну истину, очень простую – враг может быть не только снаружи, он проникает и внутрь. И это гораздо опаснее. С тех пор он следил. По крайней мере, старался следить. Чтобы никаких котиков.
Иван был доволен. Все шло хорошо. Когда они гуляли по улице, он смотрел на тени. Его тень совпадала с ее тенью. Вернее, ее тень совпадала с его, так правильнее. Тени пришли в соответствие.
И вдруг у нее появился шарик. Совершенно незначительный шарик, через месяц она про него уже забыла, но из-за него они поссорились в первый раз.
Шарик был стеклянный, почти прозрачный, в центре жила небольшая золотая искра, больше ничем примечательным он не отличался. Но Улька уверяла, что шарик необычный. Волшебный. Если класть его под подушку, снятся только хорошие и добрые сны, в которых летаешь и не падаешь.
Он не поверил.
Нет таких шариков, которые наводят хорошие сны, это он знал твердо.
Нет таких снов, в которых летают. Есть сны, в которых падают, это точно,
Она уверяла, что все так и есть и даже одолжила шарик ему на ночь. Он взял и честно закатил его в подушку. В эту ночь ему не приснилось, что он летал, ему приснились медвежата. Они заполнили дом и стали расти и очень быстро, буквально за несколько минут, превратились в медведей. И открыли мясную лавку.
– Ерунда твой шарик, – сказал он на следующий день Ульке.
– Не ерунда, – ответила она. – Просто ты не умеешь им пользоваться. Надо прятать его так, чтобы он был как раз напротив уха, тогда все и получится, волшебство так сразу не проявляется.
Что-то нашло на него, наверное, с недосыпу, он залез на забор, достал шарик и громко крикнул:
– Шарик – фигня!
Она попыталась его достать, сорвала крапивину и стала подпрыгивать и лупить его по ноге.
Иван рассмеялся и стал подкидывать шарик. Высоко. Так высоко, что его даже не было видно, только где-то в высоте вспыхивала пронзительная искра.
Конечно же, он его не поймал. Конечно же, под забором оказался камень. Шарик разлетелся на миллион звездочек, просто растворился в воздухе.
Она обиделась. Отвернулась и убежала домой.
Сначала Иван решил, что это просто. Ну, обиделась и обиделась, немного пообижается и успокоится. Пройдет. Но это не прошло. Ни завтра, ни на следующий день.
Улька дулась. Она продолжала с ним разговаривать, они даже выпили чай с гренками. Но она отводила глаза.
Он разозлился. Очень разозлился, как не злился ни на Кареева, ни на Золотарева. И сказал, что через день притащит ей тридцать таких шариков. Уля плакала. Он промолчал и отправился в путь.
Знал куда.
Такие шарики водились в изобилии на четырнадцатом километре к западу от их разъезда. Когда-то там был пакгауз, со стекольного завода по узкоколейке доставляли вагоны с банками и бутылками и перегружали их на большие поезда. Много стекла билось. Со временем стекло на насыпи обкатывалось бесчисленными вагонами, превращалось в крупную стеклянную картечь, после чего неизвестным путем эта картечь распространялась по железнодорожному полотну за километры. Найти было легко, достаточно просто прогуляться.
Иван отправился в путь. Четырнадцать в одну сторону, четырнадцать обратно. Он вышел из дома в пять и вернулся в одиннадцать. Возле Еленского чуть не попал под товарняк, машинист гудел так, что Иван оглох на левое ухо.
Он добыл семнадцать обычных шариков, два шарика глубокого голубого цвета и два шарика с внутренними искрами. Очень хотелось найти что-нибудь необычное – шарик с двумя искрами или еще что-нибудь, чтобы ей понравилось.
Он принес шарики, но Улька уже утратила к ним всякий интерес, ей больше не хотелось видеть сны с полетами, ей хотелось шиншиллу. Ее двоюродной сестре купили шиншиллу, и теперь Улька не мыслила без шиншиллы существования. Она говорила только о шиншиллах, рисовала шиншилл и даже придумала для шиншиллы имя.