Другая история литературы

Калюжный Дмитрий Витальевич

Чтобы сравнить приведенные работы с поэзией XIV–XV веков, обратитесь ко второй части этой книги, где мы приводим примеры из Чосера и Франко Саккетти, а также Джованни Боккаччо. А мы добавим, что судьба стихов Максимиана просто поразительна. По сообщению литературоведов, его элегии (включая приведенную выше элегию о слабосильном дипломате) «усердно читались и изучались в средневековых школах, несмотря на самое, казалось бы, неподходящее для школьного чтения содержание».

Если же двинуться по череде средневековых возрождений дальше, то, читая поэтов VIII–IX «каролингских» веков, мы обнаружим в них стиль, мастерство, язык и образы, свойственные поэзии зрелого средневековья, то есть XIV–XV веков. Свое название это возрождение получило по имени Карла Великого, который завоевал Рим столь же лихо, как и готы, и провозгласил себя императором. И эта его военная эскапада оценивалась римлянами, по словам историков, как новое завоевание северными варварами!

Но в поэзии каролингского периода, в отличие от случая первого нашествия варваров, появляются гении не любовной лирики, а мастера прославления христианской церкви и наихристианнейших светских владык. Например, в поэме Ангельберта «Карл Великий и папа Лев», действие которой относят к 799 году, автор описывает охоту Карла близ Ахена, причем с особым восторгом изображает он великолепные наряды Карла и его спутников — наряды, более уместные при дворцовых церемониях позднего средневековья, а не на охоте в VIII веке. В поэме много реминисценций не только из Вергилия, но и из Лукана. Так что в этом «хронологическим конгломерате» не только изображается быт XIV века, но и посредством литературных приемов, «забытых» уже тысячу лет как.

Ангельберт. Из поэмы «КАРЛ ВЕЛИКИЙ И ПАПА ЛЕВ»:

Лес

расположен вблизи на горе, и приятную зелень Роща скрывает в себе, и свежие есть в ней лужайки. Все зеленеет вдоль стен, кольцом окружающих город, Взад и вперед над рекой все виды пернатых летают, Часто на берег садясь и клювами пищу копая. То, к середине реки подлетев, погружаются в воду, То обращаются вспять и вплавь достигают прибрежья. Около тех берегов пасется стадо оленей В длинной ложбине меж гор, на пастбище, полном услады. Серна туда и сюда несмелым бегает шагом, Чтоб отдохнуть под листвой, и разные виды животных Всюду таятся в лесах. Так вот почему среди темных Рощ этих Карл, наш отец и герой досточтимый, усердно На мураве предаваться любил прелюбезной забаве, Псами зверя травить и дрожащей стрелою своею Племя рогатое бить под мрачною тенью деревьев. Только что Феб воссиял лучом, преклоненья достойным, И огнебровым зрачком его свет пробежал по высотам, Все крутые холмы и верхушки лесов озаряя Самых высоких, спешат отборные юноши к спальне Царской, и знатных толпа, собравшись туда отовсюду, Стала на месте своем, дожидаясь на первом пороге. Шум поднялся, беготня по всему обширному граду; Эхом своим с высоты ответствуют медные кровы; Неописуемый гул голосов возносится к небу. Ржаньем приветствует конь коня, и кричат пехотинцы; Перекликаются все, и всякий своих созывает; Пышно украшенный конь, в тяжелых металлах и злате, Щедрого рад принять короля на могучую спину, Буйной трясет головой и готовится к скачке по кручам. Вот, наконец, из палат, окруженный свитой придворных, Вышел на воздух король, досточтимейший светоч Европы. Светит он дивным лицом и ярко сияет обличьем. Лоб благородный увил драгоценной златой диадемой Карл, наш король; над толпой возвышаются плечи крутые; Отроки держат в руках широкие острые копья И четверною каймой обвитые льняные тенета, Псов кровожадных ведут, привязанных крепко за шеи, Алчных к добыче всегда молоссов с бешеной пастью. Вот уже Карл, наш отец, покидает святые пороги Храма, и герцоги с ним, и окольные шествуют графы. Вот растворились врата высокого града пред ними, Вот затрубили в рога, и клики двор наполняют. Юноши вперегонки поспешно к берегу мчатся… Вот королева к толпе долгожданная вышла из пышной Опочивальни своей, окруженная свитой огромной. То — Лиутгарда сама, прекрасная Карла супруга. Дивно сверкает у ней подобная розану шея, Пышный багрец красотой уступает косам, увитым Алыми лентами вкруг висков, белизною блестящих. Мантию шнур золотой скрепляет, берилл самоцветный — На голове у нее, в лучах золотой диадемы. Ярок пурпур одежд из промытого дважды виссона; Много различных камней украшают пресветлую шею. В свите прелестных девиц в охотничью рать она входит. Вот, веселясь, госпожа на коня горделивого села Между высоких вождей в окружении юношей пылких. В юной красе молодежь стоит у дверей в ожиданье: Ждут королевских детей. Окруженный пышною свитой, Нравом своим и лицом с высоким родителем схожий, Карл выступает вперед, носящий отцовское имя; На спину злому коню вскочил он привычным движеньем. Вслед ему Пипин идет, нареченный по имени деда, Славу отца своего возродивший в делах государства, Сильный в бою и отважный герой, и храбрый в сраженьях. Средь приближенных своих полководец щедрый выходит; Вот высоко на коне, окруженный блестящею свитой, Светит он дивно лицом и ярко сияет обличьем, Лоб же красивый его окружен лучезарным металлом. Сгрудившись вместе, толпа смешалась в широком проходе Настежь раскрытых ворот. Придворный синклит протесниться Хочет вперед, отчего поднимается ропот немалый. Резко трубят рога, и собаки с несытою пастью Лаем наполнили воздух, и шум достигает созвездий. Движется вслед за толпой ослепительных дев вереница. Ротруд у них впереди перед прочими девами едет На быстроногом коне, спокойным двигаясь шагом. Кудри, что снега светлей, аметистовой лентой увиты, Перемежаются в них каменья, сверкая лучами, А на главе у нее дорогими камнями усеян Венчик златой; скреплена изящная мантия пряжкой. Средь многочисленных дев, стремящихся следом за нею, Тут же и Берта горит, окруженная девственным сонмом, Голосом, духом мужским, обычаем, ликом пресветлым, Нравом, очами и ртом и сердцем с родителем схожа. Вкруг ее нежной главы — позолоченная диадема, В кудри, что снега светлей, вплетены золотистые нити, И дорогие меха украшают млечную шею. Взоры ласкает наряд, усыпанный всюду камнями, В пестром порядке они сияют лучами без счета И на монисте, а плащ хрисолитами сплошь изукрашен. Гисла следом за ней, сверкая своей белизною, В девичьем сонме идет, короля золотистая отрасль. В мальвовом платье своем блистает прекрасная дева. Мягкая ткань покрывал отделана вышивкой алой; Волосы, голос, лицо лучистый свет источают, Шея в блестящей красе горит розоватым румянцем, Будто бы из серебра — рука, а чело — золотое, Очи сияньем своим посрамляют пресветлого Феба. Радостно на скакуна быстроногого дева садится, Конь горделивый грызет удила, обдавая их пеной. В сопровожденьи мужей, с окружившим ее отовсюду Сонмом бесчисленных дев, при ржаньи коней громогласном, В пышном уборе своем, покинув высокие крыльца, Дева стыдливая вслед за властителем праведным едет. Ротхайд выходит затем в украшеньи из разных металлов: Быстрым шагом она своей предшествует свите. Волосы, шея и грудь — в огне разноцветных каменьев; Шелковый плащ дорогой с роскошных плечей ниспадает, И на прелестной главе сверкает камнями корона; Держат хламиду шары золотой в каменьях застежки. На горделивом коне туда направляется Ротхайд, Где притаились стада оленей с шершавою кожей. Вышла меж тем из палат со светлым лицом Теодрада: Ясное

блещет чело, и волосы с золотом спорят; Шеи прелестный убор — из одних изумрудов заморских, Руки, ланиты, уста и ножки лучисто-прекрасны; Светлые ярко горят просветленным пламенем очи. На гиацинтовый плащ нашиты кротовые шкурки. Славную деву сию Софоклов котурн украшает. Шумной густою толпой ее окружили девицы, И благолепный собор вельмож потянулся за нею. Дева воссела тотчас на свою белоснежную лошадь, Скачет на буйном коне короля благоверная дочка, К роще держит свой путь, покинув дворец освещенный. Поезда крайнюю часть занимает прекрасная Хильтруд. Ей указала судьба подвигаться в последнем отряде. Вот посредине толпы сияет прелестная дева, Крепкой уздою она умеряет поспешную скачку По прибережной земле. За нею народ достославный В жажде ловитвы спешит, и все королевское войско Соединяется с ним. Вот сразу железные цепи С хищных упали собак. Глубокие норы животных Ищут прилежным чутьем и, как должно, бегут за поживой. Жадно молосские псы по кустарнику частому рыщут, Поодиночке сперва по тенистой дубраве блуждают: Все поживиться хотят кровавой добычей лесною. Всадники, лес окружив, противопоставили своры Стаям бегущих зверей… Бурый вепрь обнаружен в долине! Тотчас же всадники в лес поскакали, преследуя криком, Наперебой понеслись за бегущей добычей молоссы, И врассыпную спешат по безмолвному сумраку чащи. Мчится беззвучно один, как должно, за вепрем проворным, Лаем немолчным другой оглашает воздух спокойный, Третий плутает в кустах, обманутый запахом ложным; Кружат туда и сюда, один за прыжками другого: Видит один, а другой унюхал бегущего зверя. Шум поднялся, разлился по рощам, лежащим в долине. Рог подбодряет собак отважных к свирепому бою, Гонит туда, где кабан бежит, угрожая клыками. Всюду с задетых стволов дождем осыпаются листья. То по открытым местам, то по чаще бежит непроглядной, Скор на бегу, скрежеща, устремляется к горным вершинам; Но, наконец, утомлен, он стал и с усилием дышит. Вот наседающим псам он орудие смерти готовит; Мордой ужасной своей раскидал он свирепых молоссов. Карл же отец с быстротой сквозь сонмы охотников скачет, Птицы пернатой быстрей, мечом своим дикого зверя В грудь поражает, вонзив железо холодное в сердце. Рухнул кабан, изрыгнув свою жизнь вместе с бурною кровью, Бьется и корчится он, издыхая, в песке рудожелтом. Подвиг с высокой горы семья короля созерцает. Карл же немедля велит загонять другую добычу, К спутникам славным своим обращается с дружеской речью: «Знаменьем благостным сим нам, как видно, судьба разрешает День с весельем провесть, и потворствует нашим затеям. Ну, так старайтесь же все завершить начатую работу И к полеванью сему приложите усердные силы». Еле промолвил герой, как ответили кликами толпы С верха горы, и опять устремились к дубраве вельможи…

Поэма начинается с описания пейзажа. Мы говорили уже об изображениях пейзажа в главе «Природа и ландшафт»; по нашим представлениям, описания, подобные тому, что приведено в этом творении Ангельберта, появляются не раньше XIV века. И кстати, здесь мы находим редкий случай, когда литературоведы осмеливаются спорить с историками. Они прямо пишут, что творчество Ангельберта — пример придворно-рыцарского произведения, хотя историки уверяют нас, что в это время кроме монахов никто за перо не брался.

Отметим основные вехи на нашем пути из Рима в «Рим».

В XII–XIII веках в результате Крестовых походов произошло массированное знакомство западноевропейцев с византийской культурой, находившейся к тому времени на более высоком уровне развития. Это стимулировало ускоренное окультуривание самой Европы, но и Византия не отставала. Хотя ее территории (Малая и Передняя Азии, Испания, Южная Италия, Египет) пользовались огромной самостоятельностью, Константинополь (Первый Рим) повсеместно признавался столицей. В сфере византийского влияния находилась и Россия, за исключением некоторого промежутка времени, когда после захвата Константинополя крестоносцами (1204 год) она находилась в унии с латинянами.

В конце XIII — начале XIV века построен итальянский Рим как «запасная» столица Византийской империи, возможно, на месте старинного культового поселка. Следует понимать, что «римские папы» — это отцы империи, а не города, то есть они названы «римскими» не по названию города; во всю крестоносную эпоху они скитались по Франции, имея резиденции в разных городах (что в рамках традиционной истории не имеет достаточных объяснений).

С конца XIV века после пандемии чумы, поразившей Европу и Азию, выжившее население начало возрождение культуры предшествовавшего периода. В середине XV века власть в Константинополе взяли мусульмане, и Ромейская империя преобразовалась в Румский султанат. Переехавшие в Европу, а прежде всего в Италию греки стимулировали мощное развитие культуры. Одновременно кончилось «монголо-татарское» иго на Руси, и вскоре после этого Иван III объявил, что отныне Москва — Третий Рим.

Как же сказались все эти события на Руси? Историю ее ведут с IX века, ну, и где же наши «возрождения»? Этому вопросу в «Истории всемирной литературы» посвящено две главы, написанные Д. С. Лихачевым, «Предвозрождение в русской литературе» и «Вопрос о Возрождении на Руси». Автор пишет:

«В Московской Руси, поскольку она возглавляла патриотическую борьбу против монголо-татарского ига, в XIV–XV вв. были благоприятные условия для Предвозрождения. Но в XVI в., когда важнейшее условие для ренессансного развития — национальное объединение — было достигнуто, деспотизм царского государства и православной церкви, бывшей в Московии государственной, препятствовал быстрому экономическому и культурному развитию, изолировал Московскую Русь, затормаживал и сковывал ренессансные процессы».

Иначе говоря, всё было б очень хорошо, когда бы не было так плохо. Была Русь под игом (плохо), но имела благоприятные условия для «Предвозрождения» (хорошо). Сбросила Русь иго и объединилась (хорошо), — затормозились ренессансные процессы (плохо).

Что же из всего этого следует? Можно ли сделать рациональный вывод из множества путанных, а то и просто невероятных сведений? Можно. Причем вывод достаточно простой: надо не только летописи читать, а шире смотреть на проблему.

Действительно, Овидия на Руси никто не «возрождал», и мы не найдем здесь произведений типа элегий Максимиана Этрусского. Но ведь Русь — не Италия. Мы утверждаем, что Максимиан в конце XIV, или в XV веке писал в стиле Овидия, творившего в конце XIII или начале XIV века, и оба они были представителями одной культуры. А на Руси своя культура, и, как вы очень скоро увидите, процессы на территории нашей страны, если говорить о литературном развитии, вполне сходны с европейскими. Пусть и с запаздыванием, но к своему Возрождению Русь пришла, — с А. С. Пушкиным. И это подтверждает наш вывод, что термин «возрождение» следует применять к возрождению национальных культур, пострадавших в средневековье. Овидию же, как представителю иной культуры, на Руси только подражали (а не возрождали), и то достаточно поздно.

В Европе никакой литературы, если не считать за таковую разрозненные записи, ранее XII века нет, а так называемые «античные» писатели жили и творили позже этого времени. И в этом же русле находится наша отечественная литература. Мы здесь не будем ничего цитировать из произведений писателей, потому что, слава Богу, русскую литературу пока еще преподают в школах, а бегло перечислим, что имеется в мировой сокровищнице из нашей словесности.

1037–1050. Иларион, «Слово о законе и благодати». Изборник Святослава. Феодосий Печерский, «Слово о вере варяжской».

«Хождение» игумена Даниила (1106–1108) повествует, как автор был приветливо принят иерусалимским королем-крестоносцем Балдуином I.

Владимир Мономах (1053–1125), «Поучение» (ок. 1117). Нестор-монах, «Житие Феодосия Печерского», «Чтение о житии Бориса и Глеба», «Повесть временных лет» (1113–1118).

Появляется ряд былин. Змееборец Добрыня спасает Забаву. По мнению литературоведов, текст содержит переклички с англосаксонским эпосом («Беовульф»), греческим (Персей и Андромеда), германо-скандинавским (Зигфрид), исландским (Сигурд), византийским и южно-славянским. Вообще борьба с драконами — излюбленный сюжет средневековой европейской литературы.