Другая музыка нужна

Гидаш Анатоль

…А теперь, на лестнице, Пишта еще издали крикнул:

— Здорово! — и широко, во весь рот улыбнулся брату.

— Ты куда? — спросил Мартон, правда, без особого интереса.

— В Кечкемет…

— В Кечкемет? Зачем?

— Так… — ответил Пишта, загадочно подмигнув.

— Что это ты какой чудной-то? — спросил опять Мартон. — А ну-ка, отойди чуток.

Пишта быстро и с некоторой тревогой отошел на три шага и спросил с беспокойством:

— Разве заметно что-нибудь?

— А что такое на тебе?

—

Это ерунда, не важно… Лучше скажи, ты заметил бы что-нибудь, если б не знал меня?

Мартон еще раз сбоку посмотрел на брата.

— Только то, что лицо у тебя слишком тощее для такой упитанной фигуры. Ты что навернул на себя?

Пишта молчал, и Мартон спросил его недоверчиво:

— Ткани везешь? Спекуляцией занялся? Не стыдно тебе?!

— Нет! — ответил Пишта, лукаво рассмеявшись. — Не стыдно… Спекулирую… Послушай, Мартон, — и он взял брата за руку, — пришел бы ты к нам… И тоже… мог бы спекулировать…

— Так что у тебя там, под пиджаком! — смутившись, спросил Мартон.

— Тсс!.. — шепнул Пишта. — Не спрашивай и не ори… Скажи, Мартон, почему ты не идешь к нам?

— Видишь ли, Пишта… Я… словом… Я уже сказал тебе… Пока я пишу стихи…

— Ты мог бы и для нас писать…

— А у вас есть газета?

— Еще нет, но будет.

— И типография есть?

— Так ведь… словом, это не важно. И не спрашивай… Если б ты написал хорошее стихотворение… вернее, слова на уже знакомую всем мелодию. Например… Знаешь «Горькую чашу»? «Коль женщине во власть ты предался душой…»?

— Знаю…

— А новые слова?

— Не знаю.

Пишта притянул к себе брата и тут же на лестнице тихонько напел ему на ухо:

И если ты домой

Воротишься с войны,

Смотри, в нужде какой

Живут твои сыны!

И плачется твое дитя,

Что нечего пожрать.

А посмотри, как во дворцах

Блаженствует вся знать.

Пускай грохочет пушек гром…

Пишта допел песню. Глаза горели, он весь сверкал радостью, будто сам написал не только слова, но и музыку.

— Нравится?

— И это ты везешь в Кечкемет? — спросил Мартон.

— И это и кое-что другое… Но, впрочем, ерунда, не важно, — ответил Пишта, обиженный тем, что Мартон не высказался о самой песне. — Такие вопросы не задают. Я все равно не могу ответить на них…

Мартон молчал. И тогда Пишта почти с болью спросил его:

— Скажи, Мартон, почему ты такой глупый, когда такой умный?

2

Он

мог сидеть и в зале ожидания, но осторожность подсказывала другое: вдруг подадут кечкеметский поезд и набившиеся в зал пассажиры начнут ломиться в открывшиеся наконец двери? Вдруг да в этой толкотне тесемки оборвутся и связки с прокламациями выпадут? (Последний год поезда ходили все реже, и брали их буквально с боя.)

Пишта рассчитал все заранее: он прокрался на перрон, оттуда перешел на другую сторону — туда, где отправляются поезда, и, спрятавшись за выступ стены, ждал, когда подадут кечкеметский состав.

Было холодно. Ветер яростно задувал под открытый с одной стороны стеклянный колпак вокзала. Казалось, тут даже холоднее, чем на улице.

Услышав вдруг шум, Пишта навострил уши. Под высокой стеклянной крышей отдавались голоса железнодорожников, стоявших у дверей зала ожидания.

— Назад! Кроме них, никого не выпускать! Назад!

Сквозь дверь в зал ожидания — ее защищали с двух сторон два железнодорожника — вышли на перрон шестеро вооруженных солдат и один солдат в наручниках.

Высоченный, скованный наручниками солдат обеими руками подносил сигарету ко рту — так подносит орешки белка, — пальцы его мелко дрожали.

Пишта вдруг охнул: он узнал своего давнего дружка.

Это был тот самый веривший всему смиренный паренек, которому Пишта — тогда еще посыльный барона Альфонса — рассказывал всякие небылицы о короле, добром знакомом г-на Фицека, о двуглавом, потом восемнадцатиглавом орле королевского дворца; о цирке, о цирковой наезднице, которая бежала с Пиштой и вышла за него замуж…

Как давно все это было!..

По перрону вели того самого Иеремию Понграца, отец которого служил в похоронном бюро, ходил во всем черном, носил на голове шляпу с черным пером, в руке черный жезл и во время похорон с неподражаемой степенностью шествовал впереди покрытых черными попонами черных коней с черными султанами.

Пишта, забыв про осторожность, подбежал к своему дружку:

— Иеремия… Это ты?

Скованный солдат глянул на него. Одутловатое лицо выражало сперва лишь тупость, потом на нем появилась какая-то болезненная, по-детски жалобная, просительная улыбка.

— Пишта…

Начальник конвоя, старший надзиратель будапештской военной тюрьмы, весьма гордившийся своей должностью, рявкнул:

— Прошу удалиться!

— Он… он… мой друг… Он… он… мой брат… мой двоюродный брат.

— Родственник?

— Ну, конечно… отцовой сестры…

— Ежели родственник, так в Кечкемете можете проститься с ним. Это положено приговоренному. На это он имеет право, — сказал старший надзиратель.

— Большое вам спасибо!.. Но соблаговолите сказать, что же будет в Кечкемете?