Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Литвинец Нина Сергеевна

Да ладно, отвечает Паула и гонит меня из теплой постели. Уж чем таким блещет твой родной язык? Брось. Брось бояться. Все можно назвать и по-иному. Наполнить ветхие мехи молодым вином, говорит она и упорно твердит, что сможет жить где угодно.

Конечно, можно утром открыть глаза, говорю я, и оказаться ветхим мехом, который рвется, оттого что стенки его истончились и прогнили.

К примеру, говорю я, пытаясь юркнуть обратно в постель, еще теплую от сна, к примеру, если спишь слишком мало, вот как я с тех пор, как корплю над твоей историей. Что ты делаешь,

когда я устаю и вынуждена бросать работу?

В постель она меня не пускает. Ладно, постоим у шкафа.

Вообще-то, говорит Паула (с уверенностью экстрасенса она вытаскивает из шкафа именно то, что хотела надеть я), вообще-то тебе, по идее, легче собрать чемоданы, чем мне. Ты ведь не жила от рождения и до окончания школы безвылазно в одном поселке, в одном доме.

Вот как, говорю я и обнаруживаю, что стирки прибавилось, ведь Паула тоже кладет свое грязное бельишко в нашу корзину, по-твоему, у меня отродясь не было корней? С сорок пятого все время в пути — сперва бегство, потом переезд за переездом. Без конца. С одного места на другое.

Утром я иной раз спрашиваю себя, отчего мужчины всегда оставляют свои грязные носки там, где их сняли.

Но, говорю я, именно поэтому я обзавелась имуществом, которое удерживает меня на месте.

Ты, замечает Паула, должна действовать иначе. Не позволять себе плыть по течению.

А я плыву?

В море ты далеко заплываешь? — спрашивает Паула.

В кухне она уже поставила на плиту кофейник. Я признаюсь, что в море плыву, только пока дно близко, под ногами. Потому что тебе это непривычно, объявляет Паула и твердит: Родина там, где не чувствуешь себя чужой.

С какой стати, спрашиваю я, ты рассуждаешь о родине? Повторяешь вычитанное в книгах, и только-то. Я готова к бою и не уступаю. На этот раз мне уверенности не занимать. Испания для тебя чужая страна, говорю я. Поэтому долго ты там не выдержишь.

Испания, какой видишь ее ты, отвечает Паула, существует только лишь в твоей голове.

А где в таком случае существуешь ты? — любопытствую я.

Ну хорошо, говорит Паула, если уж тебе никак нельзя без Испании, тогда учти, что оплакивать отныне придется не немецкую историю, а европейскую.

Но как же твой испанский вирус?

К лечению больного, говорит Паула, не давая мне встать, чтобы я не мешала ей готовить завтрак, надо приступать, когда его организм еще в состоянии быстро мобилизовать все свои силы на борьбу с недугом.

Стало быть, все же решение в пользу дерзкой мечты?

Ты играешь понятиями, говорит Паула, оперируешь химерами, мнимой удовлетворенностью, внушая себе, что в голове у тебя происходит естественная копуляция.

Мне легче сохранять спокойствие, пока она этак развоевалась. Как библиотекарше, ей бы не стоило принимать мою работу до такой степени в штыки, думаю я. Что у нее в мыслях, когда она говорит о копуляции? Моя манера любить, в сущности, ее не касается.

Представь себе шахматы, говорит она.

Мне их представлять незачем. Они лежат в гостиной, можно сыграть.

Нет, говорит Паула, ты не играешь. Тобой играют.

Как думаешь, какая ты фигура?

Больше всего я люблю быть конем, отвечаю я.

Не больше всего, поправляет Паула.

Что же ты хочешь услышать? — спрашиваю я и чувствую себя загнанной в угол.

Разумеется, в ответ я могу назвать только пешку.

Между прочим, я еще ни разу не видела Паулу такой резкой и нетерпимой.

Едва совладали с шахматами, новое дело — представляй себе Европу.

Ты знаешь, говорит она, что, начиная с революции в России и до конца второй мировой войны, в Европе погибло свыше ста миллионов человек, не считая жертв гражданской войны в Испании. Какой стала бы Европа, не будь погибших? Ведь мы помним только об ушедших близких.

Уже к концу завтрака я опасливо спрашиваю Паулу: Ты не передумала? Мне действительно надо обрезать волосы и отдать их твоей кукле?

Почему бы нет? — отвечает она вопросом на вопрос. В конце-то концов, не все ли равно?

А что ты сделаешь с волосами, если уронишь куклу? — допытываюсь я.

4

Будь она даже не виновата, ей бы нипочем не отделаться от ощущения вины. Сегодня она виновата. И вчера тоже.

Виновата. Потому что проспала.

Лежать, утопив голову в подушку, и глядеть наискось в окно. Вверху на карнизе сидят голуби. Не завтракая, сесть в машину и двинуться в город, мимо двух бензоколонок у въезда, перед второй из них сбавить скорость — не то оштрафуют за превышение, у них там радар запрятан, — и дальше, мимо нового здания окружного управления, где стоят дорогие стулья, оплатить которые можно только из кармана налогоплательщиков. Надо бы сменить резину, а то колеса буксуют на сырых камнях. Белый указатель отсылает туристов к замку, желтый — к концлагерю.

В прошлую субботу Феликс объявил, что, кроме себя, она никого и ничего не видит. Лелеешь свое «я» и прикидываешься несчастной, вместо того чтобы разобраться.

В чем? — спросила Паула.

Например, в том, почему ты не приемлешь слово «отечество» и отказываешь себе в ностальгии.

А ты? — спросила Паула.

Я?

У тебя ведь только и разговоров что о собственной персоне.

У меня трудностей нет, ответил он.

Нет у меня трудностей, отрезал он, глядя, как комнатная муха, уже невосприимчивая ни к холоду, ни к инсектицидам, вдруг в панике забилась между окном и занавеской, мне нетрудно ощутить себя частицей той страны, где я родился и вырос.

Южанин, сказала о нем Фельсманша, рассчитывая, что Паула, стоя по ту сторону стеллажа, услышит ее.

Я приеду, уверяла Паула на вокзале, приеду, как только смогу взять отпуск. Ты надолго уезжаешь? Она расстроила его план скрыться тайком, как из дому. При расставании ни сцен, ни слез. Ни беготни по путям, запрещенной и смертельно опасной. Феликс не сказал, когда вернется, обещал написать.

До поры до времени лечить надо осмотрительно. Недомогание Паулы. Предмет ежемесячных забот. Грамотные люди заботливы и осмотрительны.