Шрифт:
Только в полете
Чайки – птицы соленого ветра – летят на юг. Каждое утро, поднимаясь где-то в дельте Невы, стайками держат клювы к свалке на Волхонке. К огромному террикону, что заслонил собой историю Пулковских высот. Широко обедать. На морской толчее волн так обильно не накрывают. Чайки открывали когда-то эту свалку – они и уйдут с нее последними или вместе с ней.
– Оба вы с тем майором – дебилы! Кому еще нужно дать в этом городе, чтобы на нормальную работу вас устроить? – мать семейства злится у зеркала пышной грудью. Старший сын не прошел собеседование в погранслужбу. Но ведь было все устроено! Все договорено,
«…Молодой человек, отвечайте предельно четко. Говорите правду, так как вас все равно еще будут перепроверять на полиграфе. Полиграф, понимаете?! Правдивость ответов будет перепроверена! Мочитесь ли вы по ночам, ну, как это – писаетесь? Нравятся ли вам мужчины? Воровали ли мелочь в карманах матери? А отца? Пробовали ли вы наркотики? Пробовали? Сколько раз? Раз двадцать пять? Да вы, батенька, не пробовали – вы пробитый наркоман!»
– Оба вы дебилы! Какая ему разница – сколько раз, что и кого ты пробовал! Он тебя не для ответов спрашивал, а для вопросов! Ему положено спрашивать, а решение уже было без него принято. И не там, где вы сидели. Видимо, со всем городом договориться надо, чтобы тебя на работу устроить. Господи!
Стволы следуют за Жориком, не отпуская его ни на долю секунды, а тот, честно играя роль напуганной жертвы, летает кругами под высоким потолком комнаты, пытаясь укрыться за двенадцатирожковой хрустальной люстрой. Попугай корелла, цвета серый естественный, выполняет несвойственную для себя функцию. Сейчас он тренажер по оттачиванию мастерства стрельбы «в угон».
– Жора хороший, – на скорую руку торжественно объявил, присев на монитор компьютера. Торопливая малюсенькая кучка помета любви на экран – полетел дальше. Работа сегодня такая – хозяину необходимо быстро научиться стрелять. Щелк! Щелк! В спину ему пустые спущенные курки.
Не в пограничники, так хоть пока куда-то рядом в аэропорт. Пересидеть, а там переложимся в кабинеты. В таможню сейчас непопулярно. Грузчиком – несолидно. В авиакомпанию – такого «добра» им не надо. Так хоть бы и стрелком – оно в жизни мужчины дело не последнее.
– А в аэропорту Праги птиц разгоняют более десятка ученых кречетов и ястребов!
– Знаешь, ты, сокол, не умничай! Вот тебе «вертикалка», охотбилет-то мама, надеюсь, уже подсуетилась, выправила? Вот гора патронов. Ни одна птица не должна пролететь над взлетной полосой. Безопасность пассажиров на тебе, сынок! Прага, говоришь? Одну птицу выдрессировать стоит дороже, чем пятерых таких как ты. Так-то. Да смотри, по самолетам не попади – гореть тебе тогда в аду.
Жора запыхался. Руки устали ворочать за ним ружье. Болит плечо – за неделю стажировки уже расстрелял штук пятьсот патронов. Сменщик посоветовал поставить толстый резиновый затыльник для уменьшения отдачи, а на оружейном форуме – врезать в приклад капсулы с вольфрамовыми шариками. Шарики он знал, а остальные слова – какая-то высшая математика. Плечо к каждому рабочему вечеру каменеет.
Чайки летят на юг. Стайкой, штук десять. Бах! Бах! Птица комком валится в кошеную траву недалеко от ВПП, вставая на тоненькие лапки и оставляя тонкую дорожку кровяных капель, бежит в сторону от стреляющего. В любую другую сторону. Бах! Споткнулась, кувырнувшись через голову, лежит, открывая клюв, машет судорожно одним большим крылом. Второе перебито. Бах – первую чайку он убил на третьей смене. Совершенно не размахивая своими огромными крыльями, совсем рядом взлетают в безопасности белые самолеты. К вечеру правое плечо занемеет вновь.
На которое перед обязательным просмотром «Stand Up» сядет Жора. Жора – хороший! На тебе, Жора, семечку. Попугай потерся клювом о щеку – любовь. Не клюнул, а потерся. Любовь. Таможенники обещали отдать старую спаниельшу – бывшую «главную» по наркотикам. Выбраковалась, а таскать битых птиц – наверняка будет. Он придумал схроны
Чайки все равно настырно летят на юг. В погранслужбу ему уже не хочется – «Stand Up» продолжают крутить, стрелять интересно, работать серьезно – нет. Жирные самолеты взлетают покойными рядами. Мать, устроив сыновей, дает всему высокопосаженному чиновничеству города «про запас».
Жора – хороший. Он, любопытный, упал в кастрюлю со щами. Крышка, на которую он сел, перевернулась. Мучился недолго, день. Облетели перья, покраснел весь кожей и, ничего не сказав на дорогу, умер. И все честно плакали.
Он так красиво летал.
Воздух идет
Когда лед стоит – Карпыч идет.
Когда лед уходит – Карпыч стоит.
На седой голове – старая мица-гриб [1] с шитыми не то муаровой тесьмой, не то бронзовой канителью дубами и капустой. Он не помнит теперь лиц тех, кто шил эту мицу, тем более дверь, за которой. Все было давно, а сейчас наступило – теперь.
1
Мица (гриб) – морская фуражка. Грибан – без пружины в тулье, отчего края фуражки не натянуты, а бесформенно пребывают в состоянии свободы.
Бич [2] , он сошел на берег и остался. Старое, но всегда чистое непродуваемое форменное пальто. Синее с двумя орденскими планками: «Первый песок» и «За БЗ». Планки затерлись: никогда не менял. Ветер в морду винд – он стоит лицом на северо-запад. Лицом в озеро, на улице без названия. Здесь одна улица, скорее дорога, отделяющая Неву от домов. Внизу под берегом Нева, за спиной в пятнадцати метрах дом. Дом номер двадцать два. Теперь он здесь навсегда.
Карпыч – второй помощник – стоит тут свою ежедневную «собачью вахту». Больше некому. С двенадцати до шестнадцати. Уже десять лет, как списался, так и стоит в любую погоду, и сегодня, 9 мая, тоже. Холодный май. Холодная весна вообще получилась. Яблоню всю разорвало морозобоинами, вон кора расходится краями, а ствол черен. Одна всего яблоня, что ж не понаблюдать! А яблок Карпыч не ест с нее, не хочет, и они толстым слоем падалицы по осени гниют, пропадая в земле. И лечить дерево он – ледобой – не станет.
2
Бич – из английского морского жаргона: to beach – быть в отставке, на берегу.
Севморпуть? А с кем здесь об этом? Вы кто, вообще?
Вглядывается в водяное небо. Туда, где серые тучи вдали превращаются в черные. Туда, где заканчиваются поля весеннего гниющего льда и начинается открытая вода. Он знает, она начинается. В мае Ладога не носит много льда – его пригнало с севера ветром, дующим уже два дня. Он все знает, он видел ледяной отблеск на небе вчера. И сказал соседу Пашке, что тот зря так рано вытащил свою лодку на берег. Вот она и лежит теперь раздавленная, ее расщепленные крашеные еловые доски нелепостью своей торчат во все стороны. Говорил же – рано! Можно было бы потребовать что-нибудь за совет, но без спасения нет вознаграждения. Это морской закон, да и кроме бутылки Пашка все равно бы ничего не принес, а пить Карпыч с ним не станет. С салагой-пенсионером. Не до питья Карпычу.