Другие люди
Шрифт:
Лицензию на отстрел он никогда не брал. Там платить деньги надо. За ягоды и воду в реке он же не платит! Так и тут – с чего бы. Он не торгует мясом на рынке, только для себя – зима-то длинная, как жить?.. Лось поднялся неожиданно. Знал ведь, что здесь, в кустарнике среднего островка остановится и готовился вроде, но тот лежал до последнего. Два выстрела, дуплет. Один мимо – сосну нетолстую насквозь, щепки с той стороны полетели. Вторым попал – завалился самец в какую-то воронку военного прошлого. Подошел на край – да лежит, смотрит оттуда на него. Так, а добивать-то чем? Патронов больше нет. Снял рюкзак,
Ну вот, что за!.. Поспешил, – присев на корточки, закурил еще разок по-злому. Из-под шапки от беготни и досады пошла испарина. Снял, почесав влажные свалявшиеся волосы. В рюкзаке ничего нет, кроме веревки и топора. Топора… Топора!
Он свалил на лося две сосны, стоящих тут же на краю. Положил «крест-накрест» на холку, чтобы тот не смог подняться. Запустил нервно окурок в сторону пальцем и прыгнул в воронку! Все болото затянуло криком борьбы. Он – ревел хищником и ужасом, размахивая орудием. Лось – страхом и уходящей силой. С топора в стороны летели шматки крови в шерсти, мозги – он бил в голову, ниже рогов. Поваленные деревья ходили ходуном, но встать зверь так и не смог. Когда-то все стихло. Он сидел на дне, в мокром грязном снегу и почти плакал, держась за большой плоский затихший рог с пятью отростками. Да, с возрастом он точно определился тогда. Хороший лось – за триста пятьдесят кило будет.
Растянул тушу веревками за ноги к деревьям, перевернув ее на спину. Прямо где была, в воронке. Ловко вскрыл, спуская шкуру на бока. Нож ходил заученно, беря нужное. Сегодня бы чистое мясо перетаскать до дома. Завтра и до ребер дело дойдет. В них мало проку – они широченные, а мяса меж ними пшик – на супе даже жиринку не сыщешь. Собаки опять же нет, кормить некого косьем. Ладно, до ночи ноги зверя унести. И свои.
Первые две ходки к дороге дались так себе – не очень сложно. Задние ноги по одной вынес, вырезку, язык, ружье и топор. Передние остались. Их сразу обе надо тащить – темнеет уже, а там еще на велике все до дома возить не перевозить. Сложил их: одну в рюкзак за спину, другую в мешок на грудь. Края шкуры на оставшееся набросил. Рогами отрубленными сверху прижал.
Ну, до завтра тут.
Смеркается быстро перед зимой – и не видно почти ничего. По своим, натоптанным напрямую к велосипеду следам, несет последнюю ношу. Вон впереди что-то мелькнуло вроде! Что бы это? След вот. Не один! Волки!
Они стояли впереди на тропе. Один ближе всех, глядя на мясо. Спокойно, тихо – лишь чуть рыча и скаля клыки поперек пути. Остальные, суетно поплясывая сбоку, начали обходить. Никаких светящихся глаз – небо-то в облаках. Просто серые, быстрые, сильные.
Волки по первой пороше тоже не прочь поохотиться. Сытостью пахнет сегодня весь день с болота. Мясом. Ветер сильный – далеко разносит. Пришли.
Он что-то сделал неправильно, пристрелив Аякса. Надежда, наверное, картошку больше не будет сажать.
О чем плачут березы
Барбара Семеновна свершила последние три проворота вкруг себя иссушенным сутулым телом. Самые важные провороты – сделано!
Вообще-то, женщин здесь так никогда не называют. Было, говорят, в лютые времена такое племя – барбары. Худые люди. Барбара родилась в тот июнь, когда на огородах в здешних местах впервые появился колорадский жук. Угрюмо дали младенцу имя всей деревней.
Старуха, оставаясь
Березовые веники заготавливают в сухие солнечные дни с Троицы по Илью. Когда лист уже окреп, но еще не затяжелел. Все остальные заготавливают. Но Барбара – только сумерками ночи перед Ивана Купала. В ночь сырого низкого тумана. На продажу, как все считают.
Барбара не носит креста – нет никаких смыслов для обоих. До ведовства Шарика она натворила с вениками всевозможные обряды от своей черной прабабки. Сила в их доме приходит старшим или младшим детям по женской линии. У родителей Барбара получилась вообще одна.
На веники все уже положено: неминуемый возврат разрывного похмелья, несмывание грязи телесной и душевной, сглаз соседей, учуявших запах бесценной мраморной говядины на гриле, вызов обратно угарного газа из печи, невыводимые прыщи в промежности, остальное другое.
И вот – Шарик своих наговоров поверх.
Шарик тоже выходец из сумерек. Прибившийся к Барбаре из ниоткуда, будучи черно-белым облезлым кобелем, он, было дело, предложил белой течной соседской болонке родить от него рыжих ирландских сеттеров. На спор. И ведь сука – родила! Все рыжие, как один!
Такой же рыжей получилась крайняя внучка Барбары. Ни в кого. Вообще ни в кого – не было огненных здесь отродясь. В ночь рождения внучки пожар случился на центральной усадьбе в ангарах машинно-тракторной станции. В окнах окрестных домов до утра играли языки неутомимого сытого пламени, а девочку прозвали Огневка.
Пока чары не рассеялись, Барбара Семеновна быстро засуетила с тачкой к трассе. Там сейчас, в пятницу, покатят цугом Лексусы и Крузаки – ее постоянные клиенты. Сытые, мордатые семьи едут лежать в шезлонгах, усталые от недельной сидячей городской работы по перепродаже друг другу на восьмом кругу одного и того же виртуального вагона гречки.
– Семеновна, все молодеете? Хорошая вы наша, давняя! Десять штук, дайте. С ваших веников листья вообще не облетают.
– Я молодею, чего и вам желаю, – ответила, скрестив пальцы на левой за спиной, – А души моей в этих вениках – больше, чем листьев. Шарик захохотал в кустах, а Барбара тихими синими губами в кулачок пошептала вслед Лексусу закрепляющую добавку бессловесности. На левой руке Барбары четыре пальца, и все равно их больше, чем тех, кто дорог ей из живущих ныне на земле.
– Варвара Семеновна, здравствуйте! Рад видеть в здравии! Три пары отвесьте.
– Тебе, Вадим – лучшие. Что ж один, без жены сегодня? Разводитесь!? Парились? Прямо в бане и разладились? Ничего, вот тебе новые веники – секретаршу попарь ту, что на заднем, вон, за темными твоими стеклами тайно пробирается. Откуда знаю, что там именно секретарша? А я и не знаю вовсе. Ехай, милый. Попарь ея, попарь хорошенько от бабушки.
Огневке скучно. На улице лето, но ей посреди него делать нечего. Никто и никогда за всю ее маленькую жизнь не играл с ней. Ни во что. И нет у нее друзей и подруг – не нажила.