Дубль два
Шрифт:
Такой постановки вопроса я точно не ждал. И тяжело закашлялся, подавившись дымом. Со стороны смотрелось, будто внутри меня готовился к извержению вулкан: следом за дымом надо было ждать облаков пепла и потоков лавы.
— Нет, — чуть продышавшись, ответил я на все части вопроса, и про единственную, и про перепутье.
— Ну слава Богу, — облегчённо выдохнул лесник. — Я-то испугался было — то четыре миллиарда оставалось, а то вдруг последняя от Славки ушла!
Я смотрел на него растерянно. Странный дед, видимо, издевался над моим горем, но это почему-то не казалось обидным.
— Думаю, не всё ты мне рассказал.
И меня как прорвало. Я начал с самого начала — с садика и школы. С города, в котором рос, и деревни, где отдыхал каждое лето. С мамы и папы. Не забыл про Сашку, лежавшего под серым камнем на Будённовском кладбище. И про Чапу, что лежала под берёзкой на берегу. Про все события этого года, про весь их проклятый чёрный хоровод. Говорил долго. Остановился на том, где с камня уползала толстая старая змея, будто решив, что я её солнечное место надолго не займу.
Алексеич поднялся, подошёл и крепко обнял меня. Как батя когда-то давно. Потом отпустил, похлопал по плечу как-то по-особенному бережно, и скрылся в бане. Оттуда послышались звуки, будто он взялся полы подметать. Вернулся красный и вспотевший. Снял с лавочки у двери какие-то лоскутные половички, которых я до этого времени не замечал, и нырнул обратно.
— Пошли, Славка, париться. «Баня парит, баня правит», как раньше говорили, — позвал он, усевшись на ту же лавку и стягивая старые сапоги. Под ними обнаружились портянки. Чистые.
— А почему Вы… почему ты меня Славкой зовёшь, дядь Мить? — спросил я неожиданно даже сам для себя.
— Потому что Славы в тебе пока мало, дай Бог если на Славку наберётся. А Яри как не было — так и нет. Племяш, — ответил он, хмыкнув в конце.
Мы разделись и зашли в низкую тёмную парную через совсем уж крошечный предбанничек. Алексеич наказал не трогать руками стены и потолок, садиться и ложиться только на полки, крытые половиками. Дух в бане стоял какой-то совсем непривычный — не было ни эвкалипта, ни мяты. Зато я, кажется, узнал можжевельник, что пах в точности как утром на той полянке. И сладкий душистый липовый цвет. И, кажется, багульник, чуть круживший голову. Несколько ароматов крутились в памяти, но уверенности в их названиях не было.
Первый заход короткий, минут пять, наверное. Но пот покатился с меня сразу, густо. Вышли чуть остыть на лавочку, глотнули квасу — и обратно, во мрак и жар.
Второй раз сидели дольше. Старик ровно дышал, закрыв глаза, а я слушал сердце, которое то снова подскакивало к горлу, то замирало, будто пропуская пару ударов. Когда вышли на воздух снова, Алексеич сходил в дом и вынес мне кружку какого-то отвара. Он горчил и холодил одновременно. Наверное, с мятой был.
В третий раз лесник загнал меня на верхний полок и поддал на каменку, скрывавшуюся в тёмном углу и различимую лишь по еле заметному багровому свечению раскалившегося металла. Под потолком разлилась шипящая волна, пахнувшая донником и, кажется, ромашкой или пижмой. А дед выудил из какого-то ушата пару веников. Меня удивило то, что один из них, вроде бы, был крапивный с можжевельником. И то, что я знал слово «ушат».
Глава 3
Занимательная история
Заходили, кажется, раз семь, но один-два я, пожалуй, мог и не запомнить —
На лавочке сидели молча, потягивая из глиняных чашек какой-то травяной чай, что лесник принёс из дому. Все в белом, как два новорождённых. Или ангела. По поводу одежды вышел странный разговор.
— Держи, надевай, — он протянул мне стопку белья.
— А мои вещи где? — удивлённо спросил я, принимая, между тем, выданное.
— Ты не родной, что ли? Чтоб после бани, да в ношенное рядится? — возмущённо нахмурился старик. — Бери, чистое.
Я натянул на отмытое до хруста тело такие же хрусткие от крахмала, или чем там обрабатывают бельё при стирке, рубаху и кальсоны. Натуральные подштанники, с вязочками внизу, на тряпочных пуговках. Это было то самое нательное, которое я видел только в старых фильмах про войну. Но пахло какой-то особенной свежестью. И, кажется, какими-то травами.
Я не мог вспомнить, когда последний раз так себя чувствовал. Тело словно не весило вовсе, и хотелось ухватиться рукой за лавку, чтобы не улететь в тёмное небо, к разгоравшимся звёздам. Солнце зашло, кажется, не так давно, но темнота здесь, в лесу, меж высоких сосен с одной стороны, и елей ещё выше — с другой, наступала будто бы мгновенно. Было удивился, когда вышли и сели, почему комаров нет. Хотя по детству прекрасно помнил: свирепствующие до десяти, половины одиннадцатого — край, после этого времени они в наших краях дисциплинированно ложились спать, пропадая все до единого. Мы с Саней удивлялись по этому поводу, а его бабушка, баба Шура, объяснила, что носатым и на ярком солнце плохо, и на сильном ветре, и в темноте вечерней тоже. «Капризная скотина комар» — так она сказала тогда. Саня многих ребят из «соколовских» до трясучки потом этой фразой доводил, про капризную скотину.
Ветра не было. Тянуло дымком и травами из раскрытой двери бани. Смолой и хвоей — из-за странного плетня. И росой. Никогда не думал, что у росы есть запах, и что я смогу его различить.
— Зачем я тебе, дядь Мить? — спросил я в звенящей тишине ночного леса под далёкими звёздами.
— Хороший вопрос, Славка. Правильный. Только прежде, чем я тебе на него отвечу — сам себе ответь вот на какой: «зачем ты себе сам?». Пойдём укладываться, завтра поговорим. Утро вечера мудренее, — дед со вздохом встал с лавочки, занёс в предбанничек ведро воды и чистое полотенце, что так и висело на шнуре слева.
— Благодарю, батюшка-банник, за парок добрый, уважил так уважил. Попарься и сам на здоровье, — проговорил он в темноте, поклонившись печке.
— Давно один в лесу живу, да и старый уже, привык разговаривать с тем, кого нету, — будто бы смущённо пояснил Алексеич.
В дом заходили по невысокой, ступенек в пять, лесенке. Дед держал фонарь, диодный, китайский, на батарейках, светивший пронзительно-холодным белым светом. Как в морге.
Справа — подворье под крышей: дровяник, какие-то пустые загоны по грудь высотой, для скотины, наверное. Наверху — настил, откуда доносился запах сена.