Дубль два

Дмитриев Олег

* * *

* Гелена Великанова — Эй, рулатэ: https://music.yandex.ru/album/7624779/track/53368926

Глава 4

Возможность выбора

В голове закрутились кадры из фильмов ужасов и сцены из книг, что читала Катя. То есть бывшая. Там, где никому не известный дурачок приезжает в незнакомый город, а потом вся полиция первый сезон пытается собрать его из неожиданных запчастей, разбросанных по вверенной территории хаотично. А второй и последующие сезоны ищет талантливого раскройщика неизвестных дурачков и пытается понять, что же им двигало и какой месседж он хотел передать своим оригинальным перформансом. Нет, я не люблю

современный криминально-мистический кинематограф, это точно. Но тогда думалось не об этом.

Посередине овина или гумна стоял пень в два обхвата. Из него торчал другой, в один обхват. Из другого — третий. Всего странная этажерка насчитывала, кажется, шесть ярусов, каждый сантиметров по пятнадцать высотой. А из верхнего пенька торчал какой-то прутик с несколькими листиками на тонких веточках. Вся эта странная конструкция была заляпана потёками и пятнами такого тревожного вида, что очень не хотелось даже пробовать выяснять — кто, чем и зачем поливал тут это деревце. Именно эта картина и заставила меня сделать шаг назад и напороться спиной на закрытую дверь. Я обернулся, поискал на ней ручку, не нашёл и приналёг плечом для пробы. Дверное полотно стояло, как влитое.

— Не открывай, он сквозняков не любит, — послышался за спиной голос лесника. А мне стало страшно. Очень.

— Кто? — хрипло выдохнул я, обернувшись с неожиданной даже для себя скоростью. И ловкостью, пожалуй.

— Наш родовой Дуб, — в голосе Алексеича звучала искренняя любовь и торжественная гордость. Стало ещё страшнее.

— Ты, Славка, главное — не бойся! — продолжил дядя Митя. Но это не помогло никак. Совсем. Вовсе. Хуже только стало.

— Давай, как раньше говорили, сядем рядком, да поговорим мирком. Я тебе не буду предлагать рядом садиться, от тебя ужасом и паникой шибает аж досюда. Там стой. Ну, или сядь, если захочешь. Я только самое главное расскажу. Захочешь что-то узнать — спрашивай.

И старик, которого я знал неполные сутки и третий раз видел без фуражки со сломанным в двух местах козырьком, примостился на лавку, что стояла у стены напротив пня. Хотя постройка была круглая, и тут всё, включая меня, было у стены напротив пня. Дед погладил левой рукой стену за собой, не глядя, привычным движением. Под сводами конусообразной крыши что-то зашелестело чуть слышно — и с нескольких точек во мрак овина проникли солнечные лучи. Тонкие, с палец. Лесник что-то сделал — и вдруг узкие пучки света, падавшие прямо на пол, начали подниматься, скользя по стенам. Наверное, если бы мы находились во взлетающем самолёте, я бы смог как-то понять такое поведение солнечных лучей. Запертый в тёмном гумне — не мог ни как.

Поднявшись на уровень, где заканчивался сруб и начинались стропила, или, вернее, переводы — крепкие бревна, что сцепляли-сплачивали окружность стены сверху, лучи закружились, заметались, дрожа и дёргаясь. Но совсем скоро превратились в сплошное ярко-жёлтое колесо. Вернее, обод от колеса. Он был уже с руку толщиной.

Дед ещё куда-то нажал — и убрал руку от стены. А окружность будто разрезали на части, как пиццу — и получившиеся сектора стали поднимать острые вершины к самому центру крыши. Оттуда прямо на прутик с листьями ударил луч света толщиной, пожалуй, с меня. И я увидел, как деревце, саженец или чего там торчало в этой странной конструкции сверху, на глазах развернуло листочки навстречу солнцу и теплу. Это смотрелось одновременно естественно и мило, но в то же самое время совершенно нереально и от того пугающе. Ни пляшущие лучи, увеличивающиеся в диаметре, ни шевелящиеся, будто живые и разумные, листья объяснить мне было нечем. Я посмотрел на деда. Тот не сводил глаз с прутика, что нежился в солнечном столбе, и выглядел настолько счастливым, будто смотрел на любимого единственного карапуза-внука, что строил песочный замок на ласковом

морском побережье, где тёплая вода, доброе солнышко, полный пансион и никаких проблем вовсе.

— Он с полчаса где-то завтракать будет. Начну рассказывать, если ты не против? — повернулся ко мне дядя Митя, с заметным усилием отведя глаза от деревца.

Я был против шевелящихся деревьев. И солнечных кругов, возникавших в сараях из ничего. Против «рассказывать» — ровным счетом ничего не имел. Что и постарался лицом показать Алексеичу. Слова как–то не подбирались.

Давным-давно, когда редкие люди, населявшие Землю, ещё жили по одним с ней законам и правилам, вся земная твердь делилась на участки разного размера — доли или уделы. Их так потом стали называть люди. В центре каждой доли росло свое главное дерево. От него расходились лучами и кругами его дети и внуки. Под их ногами подрастали правнуки и копошилась прочая мелкая дальняя родня — кусты, травы, грибы. На них кормились звери и птицы. Так длилось долго, очень долго. Люди поперву тоже жили в мире и ладу с соседями. Потом только начали откармливаться и разрастаться так, что одной доли роду перестало хватать. И пошёл род на род. Вырубить главное дерево соседа почиталось за великий подвиг.

Великие исполины, многие из которых пережили не один ледниковый период, срубались, падая с подсечённых корней и ломая ветвями поросль младшей родни и соседей. Деловитые человечки расчленяли тех, кто помнил Землю новой и чистой, чтобы обогреть холодными ночами свои норы и пещеры. Потом стали ладить из мёртвых деревьев дома, что защищали их от ветров и морозов. С тем, чтобы пристроить что-нибудь себе на пользу, у человечества проблем не было никогда. Ум людской — большой подлец, находил оправдания любым, даже самым низким поступкам.

Толщи льда наступали и отступали. Поднимались и опускались воды мирового океана, то обнажая, то снова пряча тайные тропы между континентами. Которые, в свою очередь, тоже сходились и расходились. Но всё шло своим чередом бесконечно долго. Пока не напоролось на голую бесхвостую обезъяну, которой «надо!». Надо корону из перьев вон той птицы — они яркие. Надо шкуру вон того зверя — она тёплая. Надо мясо вон того — он медленный, но вкусный. А это, большое, что торчит снизу вверх, надо уронить. Потому что слишком большое и слишком торчит. Пугает.

Когда человечки научились головами не только жрать — им пробовали объяснить, как устроен мир изначально, и почему баланс, хрупкий и едва достижимый, так важен. Некоторые поняли. Не сразу, конечно. Потребовалось ещё один-два раза одеть Землю в ледяные латы, вымораживая паразитов. И показывая тем, кто мог думать, что у любого терпения есть предел. И снова некоторое время стало ладно и мирно. Люди берегли свои доли-наделы, заботились и охраняли их жителей, от самого старшего, до неразумных, но всё равно живых младших родичей и соседей. Если не видеть смысла в том, чтобы иметь больше, чем тебе нужно — счастье становится достижимым. Но счастливый век тянулся недолго.

Племена, жившие каждый под сенью своих родовых деревьев, которых из поколение в поколение привыкли считать Богами, держались Ряда и Покона. Пока степи и пустыни, возникшие на месте старых вырубок, не стали теснить один из родов с их надела. Но дома, выстроенные из росших в тех краях деревьев, были такими крепкими и красивыми, что отказаться от их постройки люди не могли. И сводили родовой лес, пока главное дерево не начало чахнуть. И тогда племя, что изводило своего Бога своей же жадностью, отняло чужую долю. Вырезав под корень соседей. Всех. И тех, что стояли на одной ноге, крепко держась за землю корнями. И тех, кто ходил по ней на двух. И тех, кто только начинал ползать на четырёх. И сделали из своего обезумевшего полумертвого Бога залитую кровью колыбель первородного зла.