Шрифт:
VII. Хрясь!
Это такое озерцо не озерцо, а скорей болотце только еще не совсем. Тина сбилась и валяется островком по середине; по окраю камыш – шуршит от легкого ветерка. Со всех сторон до черноты густой лес – ночь.
Лягушки на дне пускают пузырики; пузырики лопаются на поверхности с радостным хлюпаньем – хлюп! Секнудочка, еще – хлюп! Вдруг одна лягушка показалась над водой, сначала одними только глазами, а теперь и всю мордочку свою выставила. За ней – другая.
– Ква! – квакнула первая.
–
– Ква! – подтвердила первая.
– Ква-ква! – согласно квакнула другая.
Глазами полупали, полупали да и нырнули обратно на дно пузырики пускать; и снова: хлюп! хлюп!
Над озерцом пролетела одинокая утка хлопая крыльями, где-то в глубине леса заухал филин. Теперь снова тихо, но это ненадолго.
Рыбина выпрыгнула из воды и хлопнула хвостом отчего все озерце разволнилось: островок тины покачивается и хлюпает, вода бьет по бережку и тоже хлюпает. И снова все стихло.
Вдруг где-то недалеко близко зарычал лев, во всю пасть зарычал и этот неожиданный звук разбудил всю округу: птицы снялись со своих мест и – кто куда, лягушки снова всплыли и как давай только квакать, рыбина бьет по воде хвостом и только все успокоится и стихнет, лев снова – и снова кавардак.
Ух и рычит этот лев, даже Обезьянин его боится: так сидит безучастно тихо, шерсть на себе перебирает, ищется, а как льва услышит, начинает ерзать на заднице беспокойно, мямлит что-то неразборчивое себе под нос и за голову хватается своими длиннющими руками.
Только вот нет никакого озерца, нет лягушек, бьющей хвостом рыбины, утки, филина, льва – нет, это я себе так выдумал, слушая удивительно разнообразный Витин храп, а вот Обезьянин есть, его я не выдумал, Обезьянин самый что ни есть настоящий.
Я лежу на своем спортивном мате в кинозале кинотеатра «Космос», смотрю в темный потолок, которого не видно, слушаю как храпит Витя и все никак не могу заснуть, а Обезьянин сидит рядом на корточках, вложив свой круглый живот себе меж коленок, иногда сболтнет что-нибудь, о чем среди культурных людей и говорить-то не принято, или выдумает что-то похабное и тогда его часами не заткнуть, болтает и болтает, а иногда так, пялится только.
Сколько себя помню, я никогда не был один, рядом со мной всегда был Обезьянин – ну, я так его себе назвал. Некоторые люди говорят к месту и не к месту: как крестьяне, так и обезьяне – поговорка такая не поговорка, присказка. Я взял конец слова «крестьянин», приложил его к обезьяне и так получилось имя моему чудищу, чудищу-юдищу, Обезьянину.
Он не всегда был таким, как сейчас: сначала это был вообще один череп. Я взял этот череп из энциклопедии, статья на эн «Неандерталец», а от самого неандертальца почему-то только череп на картинке. Так он у меня и прижился череп этот глазастый, лобастый, с ужасающе огромной челюстью вперед.
Потом череп начал прирастать костями: у – статья «Умелый, человек», кэ – «Кроманьонец». Тут кость, там – еще одна. Со временем
И всегда Обезьянин сам-друг со мною, и ни отстать от него, ни спрятаться. Я его гоню, а он от меня не идет. И ни приручить его, ни выдрессировать.
То пятак утаит, а то и сразу два не отдаст, а как не спросят где пятаки, сделает вид, что забыл отдать, спросят, скажет, что потерял или наврет, что отобрали. В бассейн как-то записался и ни на одно занятие не пришел: то ли воды забоялся, то ли просто ленивый такой. Уроки не учит, а как учит, так все не те. Другу моему как-то соврал да и не зазря соврал, а для выгоды. У, зверюга!
А потом он вдруг как-то и сам собою переродился. Я был в зоопарке и из зоопарка под ручку привел его, самого настоящего орангутанга. С виду безобидный зверь с противоестественно длинными руками оказался похотливей мартовского кота. И до всего-то эти противоестественные руки дотягиваются, а до чего дотянутся, то осаливают.
Орангутанг – и все время сам в себе, и все время сам с собой, и все время сам себя. И с этим орангутангом совсем уж невозможно стало, а самое гадкое, что именно его я и полюбил за обращенное на самого себя его сладострастие.
Обезьянин не только по мелочам пакостить умеет, пятаки красть или врать почем зря. Однажды Обезьянин удушил мальчика. Может, мальчик и сам виноват был, но ведь все равно нельзя душить хоть и виноватых.
Обезьянин ловко поймал шею мальчика под локоть, зажал, другой рукой помогает и держит крепче крепкого. Мальчик побрыкался, подрыгался да и затих, отдался покорно на милость Обезьянину. Лицо красное, на лбу вены пупырщатся, а глазами глядит как будто бы никуда, а и куда-то, куда Обезьянину не видно.
Обезьянина всегда удивляло, как легко и покорно принимают смерть некоторые животные. В передачах про природу показывали, как львица загоняет антилопу, догоняет, вцепляется в нее своими клыками, а антилопа и убегает-то от львицы как будто бы для виду только, а уж как та в нее вцепится, так совсем ложится и смерти ждет. Вот и мальчик этот как антилопа из телека, смирился и жизни назад не требует.
«Как, – думает Обезьянин, – как он так равнодушен к своей жизни? Разве она ему не дорога, что он и не пытается даже ее из-под моего локтя себе обратно достать?! А как удушу, совсем удушу?»
И вдруг стало Обезьянину интересно, что выйдет, если он руку не отпустит.
Тогда я вырвал мальчика из объятий Обезьянина. Обезьянин испугался и убежал, и мальчик испугался, но мальчик не убежал. Я тоже испугался, но тоже не убежал, остался с мальчиком. А он спустился по стеночке, сидит на полу, за шею схватился-держится, жадно дыхает, будто вокруг воздуху мало, и молчит, и на меня смотрит обессмысленными глазами.
Тогда я очень удивился, как это он без злобы на меня и без радости за возвращенную ему его жизнь, а просто сидит и дыхает.