Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Восходящее солнце косо освещало пейзаж, так что свободный конец веревки уходил как бы в черную ямищу — ничего в глубине не было видно.
Вот тут ему впервые почудилось, будто за ним кто-то следит! Он поднял голову, огляделся.
— Что за черт! — пробормотал, осматривая золотистые, склоны холма — пустынный на многие километры, библейский пейзаж. Что-то, похоже, ему не понравилось, потому что, приставив ладонь козырьком к своему здоровенному лбу, он долго и долго искал что-то взглядом.
— Что за черт! — повторил. Но все
Он был крупен, увесист, но все же, будто не беспокоясь о том, чтобы поберечь силы, вдруг начал, трудно дыша, карабкаться вверх. Вот вылез, лег животищем на бруствер-отвал, перевалился. Вот сел. И опять огляделся.
Нет, он не мог видеть меня! Хотя никто и не говорил мне об этом, но каким-то образом я это знал. Но когда он задрал свою лысую голову и взглянул сквозь меня, стало не по себе. (Тут надо объяснить необъяснимое: не только он, но и сам себя я не видел; тем не менее я находился над ним! Метрах в десяти над его головой!)
— Кыш-ш-ш! — потихоньку я прошипел — скорее для пробы: слышит ли он меня?
— А-а, это вы, Медедев! — неожиданно откликнулся он.
— Давайте! живо спускайтесь!
— Зачем? Почему вы на меня наседаете?
— Партизаны! Отец! Гибель отца! Сумасшедший комбат! — подгонял я его.
— Нет, честное слово! Вы можете сделать это и сами. Прекрасно можете сделать! Вы знаете, в вас есть сатанинское что-то! А я не смогу. Нет-нет, не сумею!
— Лезь, сучий потрох!
— Ведь там не так уж много надо добавить. Полет фантазии — и ничего больше! Надо же объясниться! Вы это сумеете! Вы о себе! О себе — полсловечка! Лермонтов чуть-чуть рассказал о себе — а Россия полтора века в задумчивости! Или же я ошибаюсь? Не вижу ли в герое романа — не героя, а вас? Не проще ли все это в романе-то?
Он опять закрутил башкой — быстро-быстро, как биллиардный шар, трепещущий перед лузой. А я понял, что он не слышал меня. Он просто вел со мной диалог. Заочный, не прекращающийся ни на минуту. Шар вертелся, вертелся, вдруг — р-раз! И исчез. Впрыгнул в нору. Куражась, я крикнул:
— Па-ашел!
А он вправду «па-ашел»! Перехватывая веревку руками, упираясь в стенки ногами, он начал скоренько опускаться.
— Эгей! — орал я, наслаждаясь тем, что он не слышит меня, но, как бы выполняя мои указания, поспешает.
Ему надо было спуститься метров на двадцать. Оттуда к стволу шахты выходил горизонтальный заброшенный штрек — он предназначался для роли артерии, подпитывающей отряд продуктами и информацией.
Труев сделал
— Прыгай! — подсказал я ему.
Но он никак не отваживался.
Тогда я, подбежав к шахте (это случилось непроизвольно и так, что я даже не заметил, как выскочил из НЛО), распластался на пузе и заглянул в отверстие-вход: Труев, намертво вцепившись в веревку, застыл.
— Прьг-ыгай! — я завопил. И он выпустил веревку из рук.
Не так уж много он пролетел — метра четыре, не больше. Он опустился на ноги, подсел по инерции и мягко,
вполне грамотно, повалился на спину.
Тогда я принялся за игру с извлечением веревки наверх.
В полутьме шахты видно было неважно, тем не менее, я наблюдал: вот он, увидев, как веревка вдруг шевельнулась, и продолжая лежать на спине, вытаращился на нее, ожившую вдруг; вот перевалился на бок, пытаясь ухватить непослушной рукой за конец; вот, не поймав, разочарованно смотрит, как шаловливый кончик болтается в каком-нибудь метре; вот, еще по-видимому не поняв, чем грозит неуспех этой
игры, рванулся всем телом, вытягивая жаждущую руку вверх… тщетно! Веревка взвилась и зависла над ним в паре метров. Тогда он вскочил и в пылу страсти подпрыгнул. Хвостик, скользнув по ладони, истаял. Он вновь подпрыгнул — и вообще не достал. Наконец, взглянул вверх.
— Труев! — позвал я. Негромко позвал.
Но меня он не узнал. Я так понимаю: он смотрит вверх, видит небо — голубое, прекрасное, далекое небо. И там, в этом лазурном окружии чернеет овал чьего-то лица — маленький, неразличимый.
Но полно! Пора дать понять, чьей милости он обязан своим злоключениям — и происшедшим, и тем, что еще предстоят! И, сунув камешек в конверт с фотографиями, которые по причине, до конца и сейчас мне неясной, я постоянно держал при себе, я швырнул конверт в шахту.
А он, до последнего задиравший башку свою вверх, как раз в этот момент ее опустил. И посылка пришлась ему аккурат по макушке. Он схватился за голову. И опять, вопреки всякой логике вместо того, чтобы взглянуть, кто там кидается почтовыми атрибутами, наклонился к свалившемуся с неба подарку и забрался ручищей в конверт.
— А я-то все думаю, чьи это проделки! — пробасил, разглядывая фотографии.
Это были у д а р н ы е момент-фотки. Золотоволосый лизун — хахаль Зинки, после удара гитарой рабски покорившийся мне (плюс, конечно, еще и оплата за мучительный труд!), запечатлел скрытой камерой несколько вольных поз, в которых сплелись наши с Ритой тела и которые вряд ли принадлежали к арсеналу вольной борьбы.
Но Труев был великолепен. В словах, с которыми он обратился ко мне, не было и намека на терзания рогоносца.