Душехранитель
Шрифт:
— Интересные фигурки, — заметил молодой человек, беря бокал.
— Ты находишь?
— Ну да. Откуда они?
— Так… развлекаюсь на досуге… Знаешь, братишка… А неплохо бы нам вспомнить былое…
— Это как?
— Помнишь праздник Теснауто у нас, в Эйсетти?
— Конечно! Но там столько сложностей!
— Зачем соблюдать все условности? Гвардия для охраны порядка в многолюдных сборищах у нас есть, до Теснауто еще целых три цикла Селенио… Остается лишь подрядить на это дело Кронрэя и его помощников — они справятся с постройкой павильона и ассендо нужных для этого
— Ты — за больший период… — Ал сел напротив друга. — Слушай, а ты помнишь Теснауто третьего Саэто?
— Да. И Саэто тогда светил ярче, и ночь была чернее…
Корень орийского слова «саэт» имел сразу несколько значений: в мужском роде к нему добавлялось окончание «о», и тогда «саэто» становилось понятием «светило», «солнце»; в женском роде — «саэти» — слово обозначало «мечту»… Присоединялись еще и окончания-дифтонги, и трифтонги, то есть сочетания гласных наподобие «оэ», «эо», «оуэ». В таком случае слово превращалось в глагол или наречие и носило совершенно иной смысл: «тосковать» или «грустно». У предков была поговорка: «Трудна судьба у девушки по имени Мечта, но если найдет она в себе силы преодолеть препятствия, то светел будет ее удел, как Солнце».
— Я забыл… сколько тебе сейчас лет, Сетен?
— Сорок один, братишка… Сорок один…
— А ты как будто вчера принес мне на ладони новорожденного Ната и сказал, что это — сын моего первого волка…
Тессетен задумчиво съехал в кресле, откинул голову на валик, уставился в потолок:
— Да… И тогда мне было двадцать два…
— Забавно: почти двадцать лет — как вихрь… Да?
— Еще спроси об этом у Паскома!
Они засмеялись.
— Что происходит с Ормоной, Сетен?
— А что происходит с Ормоной?
— Она словно не в себе. Я и прежде не понимал ее, а теперь... Впрочем, прости, прости.
Тессетен небрежно отмахнулся:
— Чепуха. Нам ее и не понять. Избавь Природа нам ее понять — это я тебе уверенно говорю.
— Ты что-то скрываешь об Оритане, Тессетен. Я понял это еще тогда. Вы с Паскомом что-то узнали, когда ездили на родину. Неужели так все плохо?
— Ты себе и не представляешь, братец.
— Так расскажи!
— Не стоит.
— Сетен, это уже мне решать! Ты два года как стал… таким, каким стал. Я вижу. Говори, довольно уже молчать! Ни к чему эти тайны…
Экономист повернул лицо к Алу, испытующе оглядел друга. По краешку стола ползла муха, и Сетен быстрым щелчком незримого ледяногопосыла смёл ее прочь:
— И как только эти дряни сюда проникают?.. Не терплю насекомых… А ты смотришься на фоне моих уродливых статуэток. Контрастируешь. Из тебя получился бы недурственный идол, а дикари молились бы на твое изображение. Шучу… Два года назад на Оритане поднимался вопрос об ударах распада. По Ариноре.
В черных глазах Ала отразился ужас. Его тело напряглось, а рука тесно сжала бокал:
— И чем это закончилось?
— Не знаю: мы с Паскомом улетели. Но то, что мы все до сих пор живы, вселяет надежду.
— Может быть, как-то подключиться к коммуникациям?
— Ал, седые волосы украшают далеко не всех. Зачем лишний раз испытывать свою душу? Ей и без того несладко.
Ал вздохнул:
— Да… вовремя я успел оттуда
— Это уж точно, братишка! Совсем не исключено, что из-за твоей первой специальности тебя привлекли бы к разработке этой дряни. Я виделся со своими однокашниками, которые пошли по твоей стезе. И вспоминать не хочется.
— Наверное, им теперь не уехать оттуда…
— Даже не сомневайся. За ними надзор, как в древних казематах… Тесно нам, людям, на этом ветхом синем шарике… За пятьсот лет нас тут стало раз в пять больше. Вот и не сидится…
— За счет чего это все? Те же люди, те же «куарт»… Ума не приложу — откуда эти «в пять раз больше»? — Ал чертил на беломраморной столешнице символ Оритана и не глядел на друга.
— А ты об этом у Паскома спроси… Раскол, братишка, раскол. Вот как это объясняется. Количество, умаляющее качество. Когда прежде в семьях ори или аринорцев было больше двух детей? А посмотри, что происходит сейчас! Плодятся, как под завес времен… Когда это древние «куарт» аллийцев воплощались на диких территориях? Нет, впрочем, за десять тысяч лет такое случалось. Раза два. Потому и вошло в историю как великий парадокс: не тогда зачали, не ту силу вложили…
— Ты больше в этом разбираешься, Сетен… Для меня все это слишком сложно.
— Знаю. Потому и говорю. А вообще — хаос все это. «И отныне будет в жизни все прекрасно!»
Ал усмехнулся:
— «И отныне будет в жизни все прекрасно!» Да, пожалуй, для того, чтоб порадовать дух, стоит затеять Теснауто…
— Стоит, стоит… — Сетен устало сгорбился над столом, разглядывая свои руки с сухой, сильно загорелой кожей и узловатыми венами.
Не выдерживала и Танрэй. Вместо того чтобы отдыхать после работы, она теперь все чаще брала с собой Ната и в сопровождении кого-нибудь из учеников шла в горы либо к реке, где рисовала эскизы или что-то писала, время от времени отбрасывая за плечо золотящиеся в отсветах заката длинные волосы.
Набегавшись, Нат ложился поодаль, в траву, и слушал неуловимый для человеческого уха гул земли.
Ишвар любил проводить время с ними: и Танрэй, и Нат были спокойными, умиротворенными, в их обществе ученик чувствовал себя хорошо, в душе не было ни облачка. Он растягивался на земле рядом с волком и тоже слушал глубину.
— Наши предки, атме Нат, говорили, что там ворочается четвертое Солнце… Когда придет тьма и все снова смешается, как медузы в море после шторма, Земля родит новое Солнце… Злые духи будут мешать его рождению, но оно взойдет. Все начнется заново… Так говорят старые люди…
И, слушая Ишвара-Атембизе, Танрэй рисовала рождение четвертого Солнца, рисовала тени злых духов и молнии раскола. Она сама удивлялась потом тому изображению, которое получалось на полотне.
Волк задумчиво приподнимал брови и скашивал серые глаза на разговорчивого дикаря. Ишвару казалось, что Нат понимает каждое слово, даже когда парень, забывшись, переходил на родное наречие.
Приближение хозяина пес чувствовал раньше всех. Сгущались сумерки, багрянец, заливавший запад, таял, мрачнея, и Танрэй было уже почти не видно того, что она рисует. Когда Нат вскакивал и бросался в заросли, молодая женщина послушно собирала свой этюдник: волк не ошибался.