Душистый аир
Шрифт:
— Завтра, пожалуй, и я вам подсоблю.
— Спасибо тебе. Правда, мы с Альбинасом вдвоем как пойдем махать…
Они ушли к речке, где тянулись луга. Блестели на солнце, покачиваясь в такт шагу, их косы.
Дядюшка Чюжас впереди, Альбинас — следом.
Ольшаник скрыл их, а я все торчал у ворот. Я размышлял о том, как хорошо быть взрослым. Таким, как Альбинас. Косить с широченным замахом, идти за плугом, кидать на телегу снопы ярового. В распахнутой рубахе я стою, расставив ноги, обутые в деревянные башмаки. За шиворот набиваются колоски. Ну и пусть, даже щекотно. Вечером,
— Сбегай, корову перегони…
Альбинас похваляется, будто в моем возрасте он все это делал. Правда, и я прихвастнул: будто бы я за ольшаником вместе с отцом косил. Чего уж там — взял косу, завел и ткнул прямо в землю. Отец изругал и косу отнял. Успеется, говорит. Эх, было бы мне уже четырнадцать! Я бы Альбинасу показал, на что я гожусь.
— Ты что, оглох? Корову, сказано…
Только сейчас я сообразил, что это мне мама крикнула. Я побежал на луг.
День угасал. Солнце кануло в багровую полосу на западе. Дохнуло прохладой, и от нее зашелестели матовые листья тополей. По двору пролегли тени, на траве выступила роса. Над лугом потянулся легкий туман, точно жидкий дымок от костра.
Я выдирал из картошки вьюнок, скидывал его в корзинку. Время от времени я вставал и прислушивался. Со стороны Швяндре, от лугов, долетал звук — я не спутаю его ни с каким другим на свете, — звук, который издает коса, когда ее оттачивают. Сперва одна — вжик, вжик, вжик — резко и с дребезжанием, а затем другая — легко, упруго, звонко — дзинь, дзинь, дзинь! За кустами и ольхой не разглядеть косарей, но зато в предвечерней тиши отлично слышна была музыка их косьбы. Вот она стихла, — я склоняюсь над бороздой. Прополол борозду и снова слышу: вжик, вжик, вжик… дзинь, дзинь, дзинь… Воздух и тот дрожит, а у меня в ушах долго отдаются эти звуки.
Темнело. Туман сгустился. Стога сена маячили во мгле.
Во дворе пахло жареной картошкой с луком. Мама готовила ужин. Косари наши запаздывали.
— Их скоро не жди, — вздохнул отец. — Чюжас как дорвется до работы, так и не отойдет.
— Хоть бы мальчонку пожалел, — покачала головой мама.
— Втолкуй ты ему…
— Да уж толкуй не толкуй, он такой. Жесткий.
Я запер одни ворота, потом вторые. Там я немного постоял. Сначала старался отыскать их взглядом. Темно, не видно. Потом прислушался. Не слыхать. Тихо. Значит, вот-вот придут.
Лошади жевали на привязи. Вороной взбрыкнул передними ногами, коротко заржал. Он стал прядать ушами, поворачивать голову к воротам.
Где-то громко прострекотал аист. Залилась собака.
— Идут! — крикнул я.
На луговой дорожке показался человек. Он быстро направлялся к нашему дому. Почему же только один?
Я кинулся навстречу. Отдуваясь, бежал по тропинке Альбинас. Одной рукой он придерживал
— Господи, господи, что же это будет? — расслышал я. Я замер.
— Альбинас!
Он пронесся мимо, словно и не заметил меня.
— Что же это будет, что будет?..
Я помчался за ним.
— Альбинас…
Тот не оборачивался. Рубаха его потемнела от пота и прилипла к костлявым плечам.
Во дворе он осторожно повесил косы на ветку ракиты за хлевом, сунул ноги в деревянные башмаки и снова простонал:
— О господи, господи…
— Где свояк-то? — спросил отец.
— Господи… Нету. Что же теперь будет?
— Да что с ним? Где твой отец, Альбинас?
Альбинас подтянул закатанные штаны, шмыгнул носом.
— Посреди покоса и говорит: «Мне плохо». Сел, на локоть оперся, потом упал. Уж я его звал, теребил, а он молчит. Что теперь будет? А трава-то какая — возов пятнадцать сена…
Мама вскрикнула и замолчала, прикусив губу. Отец опустился на приступок клети, потом встал.
— Он косил за мной, потом обогнал и шел впереди… Что же теперь будет, дяденька? Трава-то какая спелая… а рожь какая… Господи боже мой, все пропадет, одному ведь мне не управиться…
Мой отец от этих слов вздрогнул. Стиснув зубы, он сказал сурово:
— Перестань, Альбинас. Что ты говоришь! Будет, слышишь! Давай запрягать.
Они запрягли лошадей; мама со стоном уложила на телегу подушку, одеяло.
— А косы возьмем? Я обе принес. Не стянул бы кто…
— Да садись ты!.. — сердито прикрикнул на него отец и стегнул лошадей.
— Ой, господи… — простонал Альбинас, словно кнутом хлестнули его самого.
Телега с грохотом выкатила со двора.
За хлевом в вечернем сумраке поблескивали две косы.
ПОВИЛАС
Он прошел мимо меня, прямой, ступая медленно и осторожно.
— Повилас!
Он остановился и повернул в мою сторону лицо в мелких голубых пятнышках.
— Повилас… Это я…
— Я тебя узнал, — сказал он.
Мы сели на скамейку и замолчали. Мы не виделись двадцать лет, а заговорить не могли.
— Помнишь? — наконец одними губами спросил Повилас Жильвинас.
— Помню.
Разве мог я такое забыть?
Я окликнул его через забор, и Повилас прибежал.
В саду пахло яблоками.
— Хочешь — бери. Накладывай в карманы, за пазуху, — предложил я Повиласу.
Антоновские яблоки белели на земле, точно тугие снежки. Много их закатилось и в смородину, и они гнили там, в траве под кустами.
— Уже собрался? — спросил меня Повилас.
— Ранец есть, книжки.
— Учебники — ерунда.
— Почему?
— Устарели, я же знаю.