Душой наизнанку

Мамочева Юлия

«Вижу с балкона: ночь над Москвой…»

Вижу с балкона: ночь над Москвой нависла, как балдахин. Ноздри ментолово ширит мороз (им я дышу взахлёб). Ты становишься в городе свой, быть утомившись глухим (слышь его душу ворсом волос, впитывай через лоб). Прошлое точечно щурит в меня иглы звёздных зрачков; небовы крылья на плечи легли, точно густая шаль. Я отгуляла поминки дня, нынче мой план таков: рухнуть ввысь, как во снах могли те, кому яви не жаль. Сон… В баламутную благость клонюсь гривой оттенка «смоль». Только милее всё-таки жизнь: я выбираю её. Вижу с балкона в формате News: ночь одержима Москвой. Что ж, как обычно: того держись, что априори — твоё. Искренним скопом солнечных искр, россыпью жарких ос — душу вышёптывают фонари в гулкую темноту. Быть иль не быть, вниз или ввысь — это глупый вопрос: если цель тебе выбор дар и т — значит, поставил не ту. Щурит МОЯ недолунный

глаз, месяцем истончав, — бежево нежась на Божьем дне, в звонкой звёздистой глубине, мной умиляясь над «но» и «не» (слёзы — по мостовой): высью влечёт серповидный лаз, ласков и величав. Вдох. Захлебнуться хочется не — бом, смоляной синевой. Вязким виссоном сгустился газ: Ночь на моих плечах. Я на балконе. Небо во мне. Слепь пустоты над Москвой.

Исповедь

1

Много (да разного!) Фатум ниспосылал, Только (по счастью!) прежде хранил от такого: Мир — мерзопакостно славный салонный зал, Я в эпицентре — к убогим нарам прикован, Всаженным в мякоть нутра накалённым колом К ним пригвождён, не своей несвободы вассал. Мир — миражом, пьяным морем ржи колосится; Я — недвиж и м под надёжною кожей ситца, Плёночного целлофана, каким закулёман, Прочно от жизни сладостной защищён… Клоун, своим обернувшийся бледным клоном, Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё». Диво! Его бы (меня!) — на потеху выставить. К этому, собственно, я тебе исподволь — исповедь. Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую, Вылаканнную особо острой потребностью. Нет, не пойми превратно порывную плату мою За неизмерность усопшего нашего «вместе». Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью. Лучше — смейся.

2

Слушаешь, верно, нынче — и страх берёт… Можешь не лгать, каждый сам себе — самый цензор. Прежде, поверишь ли, было всё наоборот: Мир был мне — Рим, я ему — соответственно, Цезарь… Так вот и жили. А жизнь посвежей была. Я, баламут по природе, гулял по бал а м (Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина). Конунгом книг конно нёсся я к ногам неги на Срок неопределённый. Теперь же срок Пятиминутный мотаю время от времени На перепутьях мертвенно ровных строк, В буквенных клеймах читая бренностность бремени. Прежде нырял я в чтенье анахоретом, Что со мной сталось? Когда в него, как в острог, Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом. Мало-помалу — младость уже немила-с: Череп ослеп осклабленным склепом хотений. Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз. Кажется, нары мои — неразрытый курган. Окаменелые рёбра — сродни надгробью Старых страстей. Только сердце дурною дробью Рвётся зачем-то обратно в постылый гам Жизни, которая вкруг моего-то ложа Свой продолжает лживый кружить карнавал. Парами ложе обходят — и всяк вельможа: Каждая рожа на ту, что подле, похожа; Вместе — ни дать ни взять, хоровод подпевал, О запевале забывших. Смешно: я тоже Телом и делом (грешным!) — средь них бывал.

3

Дело былое. Телу не сдвинуться с места, Телу, что мною звалось и, наверно, являлось… В нём замурован я, взятый под скорбный арест. Я похоронен, но, своенравней норд-веста, Сердце из склепа рвётся, презрев усталость… Хочется в жизнь ему. Alea jacta est. [4] Грудь — есть надгробье. Кол вбит в неё, словно крест.

4

Душенька бурно — наружу, на странный бал. Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол… Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан: Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал. Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимым Хлещет и кажется встарь заточённым джинном. Натиск сердечный выдержать ли надгробью?.. Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью. Вновь на балу я — и в исступленье ищу Лик среди масок, которые мне противны… Не прекращая свой хоровод рутинный, Пляшут вельможи, подобно злому плющу Плотным сплетеньем тел запрудив пространство; Пляшут, как мысли метели, как томные тени… Я в их собранье — мечущийся неврастеник, Вынужденный то продираться, то озираться По сторонам — где ты, где, о единственный лик? Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах. Здесь только дух — он всевидящ, как в сказках старых, Силою чуда, которым в миру возник Вновь после смерти — во имя чудесных дел. Дух неустанно ищет. О где ты, где, Светлых очей свеченье, какого столь Жадно желал я, что смог сломать заточенье? О неужель, неужель я тебя проглядел?.. Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?..

4

…(также Alea jacta est, лат.— «жребий брошен», досл. «кости в действии») — фраза, которую, как считается, произнёс Юлий Цезарь при переходе пограничной реки Рубикон на севере Апеннинского полуострова.

5

Ты. Тебя вижу — сонмом спасённых чувств. Ты. И навстречу всеми ветрами мчусь. Всеми силами, всею возможной страстью — Мчусь к тебе. Здравствуй. Видишь меня? Глаза поменяли окрас. Я только дух. Я умею только любовь. Здесь-то с тобой не останусь — поймёт любой; Разве что в вечность мог бы тебя украсть — Только не стану. Захочешь — пойдёшь и так: Лишь отживёшь — и наступит пора для ней. Чуешь меня? Чуешь… чуешь… ломаный такт: Скачет твоё сердечко, да знай сильней, Будто и мыслит о том лишь, как бы ускориться. Полно, живи. Глазами не стекленей. Здравствуй, единственный лик. Здравствуй, искра солнца. Искра

солнца в театре томных теней.

«Зналось ли мне, что случается в жизни любовь?..»

Зналось ли мне, что случается в жизни любовь? Снилось ли мне, что бывает она такою? Что занедужу, неба хлебнув, словно корью, Ей — безнадёжно блаженною, колдовскою, Сущею жаром двух окаянных лбов… Мой — накалён, твой — под стать. Горизонт — в наклонную. Клан полупьяных пополнен столь резво-чинно. Знаю: ты понимаешь меня, влюблённую Бесповоротно, безвременно, неизлечимо. Время умеет, оказывается, сгущаться В солнце, какое по тесному лазу горла Пульсно восходит зенитом из глаз лучиться, Чтобы они светлели, сочась сейчастьем… С пристальным нетерпеньем голодной волчицы — Веришь? — любви ждала я какой угодно, Да настоящей пришлось по силам случиться.

«Вы, вероломно в душу, как в монастырь…»

Вы, вероломно в душу, как в монастырь, Рвавшиеся вороватыми пилигримами, — В вашу честь полыхают эти мосты, Горем горят, хоть казались встарь — негоримыми. Пламя крыл и тся над спинами их горбатыми, Крылья-то борются с ветром багряными сукнами… Я монастырь — из таких, что рыдают набатами И с трудом становятся неприступными. Я монастырь; душе за прочными стенами (Теми, что кажутся — серой девичьей кожицей) Слаще скукожиться, нежели всуе тревожиться Вами, незваными да разномастно смятенными. Видно мне: заревом рыжим лазурь окровавилась, Огненным крыльям не набушеваться досыта! Гости назойливы — знаю я вашу коварность, Снова полезете самым бесстыдным способом… Ест мне глаза-бойницы кислый дым, Грош полнолуния — плата за домыслы грешные… Рушатся в ров и тонут один за одним Трупы мостов — обескрыленные, обгоревшие. Я окружён им, водами — чинными, чёрными, Непереплывными для пилигримовых полчищ, Девственно гладкими, словно сама исконность. Я — монастырь. Я башнями вышусь точёными В уединении. Что ж ты, душа, лопочешь Горестно — коль одиночеством успокоилась?..

«Бог на ладони моей распахнулся крестом…»

Бог на ладони моей распахнулся крестом, Ласково глядя в серую гладь потолка. Сгусток покоя крошечно-золотой — Негой теплыни в заиндевелость кожи. Март — а зима никак не покинет престол: Там, за стеною, пурги неустанный стон Улицы лижет. Знаю наверняка: Вторник сегодня. Разум, о, сердцу вторь!.. Окоченевшая, в людной томлюсь прихожей. Дверь на меня взирала надгробной плитой: Скрипнула — закопошился в желудке такой же Липко-холодный дремавших червей клубок. Ручку рванувши, вхожу. Хладь очков запотела. Жидкую душу в сосуде продрогшего тела — Через порог я решилась, держась за бок. Очередь. Горечь слюны. Не желая полемик, Тихо сижу в хвосте, надломившись в коленях, А на ладони — крестом распахнутый Бог, Капля истомно-горячего эликсира Мудрости, правды, вечности, светлой силы… Бог глядит в потолок, Я же — в Господа сиро Вгрызлась взором трясинным — крепко, спесиво… Взором вцепилась в Спасителя. Save my soul!.. — Девушка! Очередь ваша! — Уже? Спасибо. Вставши, ползу к окошку побитой псиной С Боженькой, сжатым истово в кулаке. Месит, свистя, массу мыслей мастак-муссон: Там, в голове, не смолкает метели стон… Господи, кем становлюсь я, родимый? Кем?.. Отче наш, иже еси на небеси, Силы дай мне вконец не лишиться сил. Отче наш, да святится имя твоё… Жар в кулаке — знак того, что я не одна. Хлеб наш насущный дай нам днесь — как дана Спесь — приклонившись, в квадратный глянуть проём Окн а — Чуя под сердцем зуд нетерпения, зуд… Бог в кулаке — сгустком нежности. Добр он к нам, Точно привыкший к тому, что его — сдают. Отче, долги земные прости, словно встарь, — Да до того, как я окажусь должна… Не серебром тридцатка, за грамм — косарь: В наши дни такова распятью цена. Крест мой на вид — сантиметра два в высоту; Грамма на три потянет — считай, повезло! Иль залатать долговые дыры в быту, Иль даже к маме (денька на четыре) — в село, Иль, может, плюнуть — да закрутить сабантуй, С другами скинувшись на незабвенный пир… Господи, кто ж там гудит во мне: «Эх, не болтай — бунтуй!..» Господи, укрепи. Нет мне свечения сочно-спокойных лампад. Это ломбард. Отче наш, да не введи нас во искушение… Отче наш, да избави нас от лукавого… — Девушка! Что вы хотели? — о, это уже не я. — Девушка, мы закрываемся! — это карма. Улица. Мутью, никак, настоналась метель. Странно светло — захлебнуться в будничном гаме. Суетный город на головы зданий надел Небо моё — обессиленное, обессиненное. Крест в кулаке. Залежавшийся снег под ногами. Господи, ты со мною, со мной… Спасибо.

«Штиль в глазницах; окаменевши, ослепло в них море…»

Штиль в глазницах; окаменевши, ослепло в них море И подёрнулось гладью — незрячею, ледяной. Мрак сгустившимся холодом всякого множит на ноль… Губы смертно срослись. Обезличена странною тьмою, Подпираю какую-то стену усталой спиной, Штукатурку вслепую до этого тщетно обшарив: Не сыскалось дверей. О, тоска мне сестры родней!.. Ночь всеядна. Не спрятаться в доме бездверном от ней! Зябко кутаю душу лохмотьями дел обветшалых, Грею углями тлеющей славы минувших дней, От борьбы укрывая наследьем былого скудным. Только душам того не надо, счастливым вольными… Омертвевшее было, жарко течёт по скулам Море, в дырах глазниц заплескавшись солёными волнами… Шаг от стены — не боюсь, коль внезапно вспомнила. Шаг в темноту? Рот разверзся раной — ори! Чрез плечо обернувшися, вижу: неоспорим, Хлещет свет из распахнутой двери на звук Господнего Имени, шёпотом мною произнесённого. Утопая в сиянье, порывом духа спасённого, В дом гляжу я на голос, зовущий меня изнутри.