Душой наизнанку

Мамочева Юлия

Погашенное

Пока девчонкой жизнь в бинокль Рассматривает свой экватор, Балконам / облакам / блокнотам Вверяя эру альма-матер, Эпоху утреннюю… я Тебя пою, пойми, по нотам: Как роль ролей, как мантру мантр, Пока что в потолок плюя. Взрослеет жизнь, как всё людское: В постель — с зарёй, встаёт — с полуднем. Моргнув, хлебнула грогу скорби Глазами я: привычным буднем Экватор жизни предо мной. Тебя кричу, хриплея вскоре: Твердь почвы зло трепещет студнем… Креплюсь душой оплёванной. Моргну опять. Глаза открыла — О небо! — вяжет жизнь старухой Чехол для вечности. Чернила Пролил мой вечер — мол, унюхай Сквозь темень самый верный ход!.. Финал. Вершина. Что отжило — Теперь предстало повитухой: Терзая сумрака живот, Наружу из него течёт Новорождённый свет. Упруги, Вспухают молниями жилы На коже небового брюха, Рябого звёздами с натуги. И в том младевственном сиянье Святеет всё. Вздохнёшь — умрёт И страх, и старость. Только рот В луне, как в зеркале, поёт Осанну, точно заклинанье. Ступени пройдены. Вершина. В былое снегом раскрошила Я душу; снег поля покрыл Низинные. Вперёд, вперёд!.. Уход цветёт любовью сил; Моей любовью звёздосвод Плюёт — да в лестничный пролёт, который мне дорогой был.

«Я удрала бы до Европы-то…»

Я

удрала бы до Европы-то От народного нервного ропота; Чужестранной натурой тронута, В ней цвела б, от своей схоронясь. Или падчерицею тропикам Придурнулась бы, мыкаясь робко там. Я б долой… — да стипендия пропита И на морде не высохла грязь. Чёрт дери! Наша сырость — не Сирия; Как скулит земля от бессилия!.. Я — лицом в неё: подкосили меня Те, с кем сердно делила путь!.. Но об этих молила, просила я У блаженных голов Василия. Храм бессловствовал — дура спесивая, Я своё продолжала гнуть. И осмеяна всею Россиею (Бита смехом, как хлыстищем — лошади!) Вновь — на Красной со сраму площади — Зло валилась Руси на грудь. …Я в Бразилию б иль в Малайзию, Полонезом бы — в Полинезию Унеслась. Да — никак! Эх, чёрта с два: Прочно прочь кандалы не дают!.. Ведь сама ж сему безобразию Присягнула — его поэзию, Вкус родной чернозёма чёрствого Полюбила, как чудо чуд. Бдят терПитер и Москоу-Сити. Бредит Родина. Рдеет стяг. Други! Ярости не просите: Эх, косите меня! Косите!.. К небу только не голосите — Мне обещано: вас простят.

«Ты живешь где-то там — где тамтамы зарю стучат…»

Посвящается Ольге Усачёвой

Ты живешь где-то там — где тамтамы зарю стучат, Где Танталовы муки восходов пестры кумачами… Я сижу на земле; начинил, начернил меня чад: Опорочили те, что полжизни к плечу приручали. Чад клубится, как порча, как вечность, чей край непочат — Это чатятся мысли — исчадья тщедушного века… Ты теперь где-то там, но с тобою нас не разлучат — Неделимых, как мачта и парус, как путь и вектор. Я сижу на земле… иль, быть может, я есть — земля: Мёрзлозёмный последний лоскут полотна погостов… А с бессонных небес надо мною смеётся заря, Алой нежностью кутая мой обнажённый остов. А вокруг — ватно-вдовые воды трубят буран, И по ним — корабли со слепыми глазами на рострах… Если видишь оттуда, что жизнь моя — океан, Дай забыть, что сама я забытый тобою остров.

Коррида

Тот город гремел, точно ратное время, Органно гудя оголтелой толпой. Служила орава оправой арене, Её обступивши блокадой рябой. И рты говорили, и взоры горели: Арену огнём нетерпения грели — Вот-вот запылает бой! И гул расползался, как поросли сора, По площади, жаждою зрелища сыт; С почтением вторили нервно сеньоры — Шальному сопрано своих сеньорит. Столпившись поодаль, как странные горы, Глядят свысока витражами соборы, Но чинность теряют церковную скоро: Грядёт коррида коррид! Толпа свистит! Толпа вопит! Людской океан гомонит-кипит! …Изящно скор, как вздор или вор, Вскакивает матадор — На общее обозренье. Ликует столпотворенье, Волненьем рождая шторм. Да здравствует матадор! Да здравствует матадор!.. Бравадно не опуская лица, Герой сеньоритам кланяется; Скрививши подобострастно рот, Сеньорам честь отдает: Мгновенье — вся честь отдана! Толпа восхищеньем пьяна… А битва близка, Люд жаждет броска И рукоплесканий роща тесна!.. Об руку рука, О площадь — нога: Как топота сила громка-велика! На бой выводят быка. Едва появился он — город замер, Опутанный шорохом праздничных лент, При виде исчадия древних сказаний, Смурного — как дьявол испанских легенд. Копыта пудовы, и взгляд его вязок, А шкура черна, точно самая тень. Шёл медленно зверь — злом немыслимых сказок, Которым пугают испанских детей. И жалобно взвыли дряхлые церкви, И стон колоколен омыл облака, Когда заскрипели натужно цепи, Пленившие плоть быка. Рогами рыл он воздух — густой И жгучий, словно старинный настой. Но вновь загудел многолюдный рой; И бык взревел с толпой в унисон. Вселенскою силой свирепо он Рванулся вперёд, и времени ход Стал бегом стремительным. С небом томительным Слит колокольный стон. Коррида! Корриду, сестрицу раздора, Рождал исходящий силою пляс. За стягом пунцовым тореадора Утробная страсть по арене неслась: То бык, не закован природным законом, Как буря, свободен от мер и мерил, Взмывал над землёю игривым драконом По воле упругих невидимых крыл. Взлетал на дыбы, гарцевал нарочито, Исполненный силы, что славно слепа, Мычал, исполняя безумные па… И солнцем искрились лихие копыта. Но сталью сверкнуло, взметнувшись, копьё: Исчадье, пади! — вот призванье твоё. Пади от руки победителя, Радетеля, повелителя!.. Пади — да с трепещущим древком в груди. Пади! Багрово вино; плоть — земли черней. Ты, горло, утробную боль пролей! …И хлынуло горе — изгрудный вой: Бык рушится наземь, извергнув боль. Ликует народ! Овладел толпой Поистине славный бой!.. Выходит вперёд смущённый герой; О времени ход — минуту утрой! Неистовой бури хвалебной — минуту!.. Тщеславье — проситель, мгновение — люто: Порвалось, как волос; другому черёд… Поклоны герой господам отдаёт, В ответ — продолжения страстного ждёт Грозы всенародного рукоплескания. Знать бы грядущего тайну заранее! Знать бы грядущего мига секрет… Чуть загремел вожделенный ответ — Как безвозвратным угас замиранием, Гордою вмиг головою поник: Воздух взрезая, безудержный крик, Смешанный с кровью, прорвался наружу… Чёрное тело наземь обрушив, Духом кричал умирающий бык. Тело — что хлеб, а кровь — что кагор, Вязок, что ладан, бездонный взор, Смертью сгущаемый до первоздания… Выло, давилось воем создание, Рёвом хлестало в каждый собор — Только б железо изжить из плоти. Битвы итог наблюдая — поймёте? — Кожей мороз ощутил матадор. Грохот толпы отдалился в туманы, В них и потух, словно рыцарский пыл… Бык умирал. Щедро ширились раны С каждым порывистым взмахом пьяным Драных обломков невидимых крыл. … Вальсом конвульсий — почва от порчи падучей; Мир аритмично сердечится от «пур фаворе»… Бык возлежал — грузной, грязною, грустной тучей, Масляным чёрным сгустком рогатого горя. Сила смеркается, в смерти себе не верясь; Гибель в разы розовее заката розового: Кровь кислотой выжигает глаза кабальерос, Очи красавиц ласкает, подобно розгам… В этой крови, в этом сладком победой нектаре, Руки умыл матадор, на колени рухнувши; Ею же были омыты небесные дали. Ветер, как в волосы, в струны испанской гитаре Пальцы в сердцах запустил. Облака рыдали, Словно душа беспросветно ослепшего юноши.

«Мы сидели с другом на крыше, на самом краю…»

Другу детства. Лаэрту.

Верному товарищу Никите Турчиновичу.

Мы сидели с другом на крыше, на самом краю, Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве. Снизу улица сельская гудом плела про июль, Сверху — небо на головы липло дурманной марлей… Далью поле глядело, а кровля была горяча — Мы сидели над миром, как на опустевшей арене… Друг спросил меня голосом старого циркача: «Что, взгрустнулось?» — и детской своей головой покачал. Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..» Крыша

зыбилась: дом копошился под нею людьём; В животе моём — лет куролесила чёртова дюжина… Друг был годом прочней; помолчав, он сказал: «Пойдём», — А потом рассмеялся, не глядя в глаза — незаслуженно! И нырнули мы в мир — с островка, где царили вдвоём, И, доплыв до калитки, простились до «после ужина». …«После» было — песок: жизнь сквозь пальцы пёстро текла! Голова моя сорным её сумасбродствам — улей. Пятилетка морщиною меж бровей пролегла, Просто — пропастью между двумя берегами июлей. Два июля — в последний зарывшись, теперь молчу, Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила… Мы — на крыше. Под нами не дышит недвижный чум: Чумовое — причёсано, чудо — отговорило. И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим На остылой — на ней, как на старом, усталом вокзале. Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди. Нынче — скулам свежо: не умею молчать глазами. В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало: «Что, взгрустнулось?» …Повзрослелось, родной: «Только разве что самую малость…» Что не толком ценилось и больно долго тянулось — Ох, коварное время! — порвалось, родной, порвалось… И ныряем мы вниз — с верхотур, где царили вдвоём. И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу. За обломки былого цепляясь, кляну водоём; Тот — зеркалится, тихо глотая мою досаду.

«Земляника зари раскраснелась по зелени крон…»

Земляника зари раскраснелась по зелени крон; Мы сидим визави, ты глаза мои пьёшь, как ром. Мы умрём — но однажды; пока что — лишь лето живей. …Если дерево пляшет — оно не щадит ветвей. Солнце — плачущий Бог; всякий луч — облакам рубец. В нас вселилась Любовь — злополучный, нахальный бес — Точно ревностный вирус, который если засел — То, конечно, не вырвется. Разве только совсем. …По зелёным кудрям — позолотой ползёт седина. День целован, румян; ром задорно дерзнёшь — до дна? Лейся, землю ласкай, листопад: серь — нелепый тон. Мы проснёмся? — пускай! Это будет потом, потом. А пока — Апокалипсис, дальше — бордовый бред: Слава богу, покаялись — там ещё, в долгом «пред». Мы молчим тет-а-тет по своим берегам стола; Если вечности нет — значит, попросту отцвела. …Осень сонно вздыхает, рушась наземь спиной. «You're my soul, you're my heart…» — лучше «нас» только «ты со мной». Кудри ало-багровы — в ногах обнажённых дубов: Осень пала; над гробом рыдает солнечный Бог. Звёзды ясные слёзно по савану снега цветут. Мы уже несерьёзные, но всё равно ещё тут. Что, умрём, говоришь? Я не верю, и ты не верь: Если дерево дышит — оно не щадит ветвей.

«Я видела душу, на странное море похожую…»

Я видела душу, на странное море похожую: В подобные хочется, — но с побережья, бережно, — Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею О брезжащее, блаженное, неизбежное. Души надышалась я этой, не брезгуя разными, А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи… Все желчные — густо с изнанки гноились язвами, И язвы вблизи казались безмолвно стонущими. Успевшей привыкнуть «без стука — через глаза», Мне чудится: щурятся нынче все двери — глазами. В какие-то души я пела — как в тысячный зал; В иные вползала — как разве что на экзамен… И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан — По-моему, это стряслось в районе Казани. Я по душам шаталась, будто по кабакам, В каждой, радуя жадность, молилась местным богам. И случалось, что лезла в те, на каких — засов, Но по прочим — повесой, не помнящим адресов. Где-то топят по-чёрному, где-то — камин разрушенный: Нет, не быть приручённой мне — разве что выть, придушенной… Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом: Сорной душеньке собственной, слишком не многословясь, Все чужие предпочитала. В моей же — Совесть Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор: Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть Натуральным — но призраком! — нутряным паразитом. В свою не любила я бездну нырять, но в твоей Однажды заделалась заживо завсегдатаем. По полу — ковыль там, по стенам волной — акварель. «Чужие заметят? Смешно: не проникнуть сюда-то им!..» В душе твоей пахло нагретым песком, сквозняком Да дрянью, которая склеит и то, что не клеится, Да жухлою книжкой, открытой на главке «Закон…» (Ньютона и Любится. Ох, извините, — Лейбница). Я, верно, умею в души входить, как в раж. Не это ли блажь? За неё вы меня отр а вите. У мальчика там, в глубине — притаился гараж. Обычный гараж, а на нём — «Здесь был Бог» вместо граффити.

Люби

Люби — назло любому земному замку (Плоть камня — рухнет, когда бесплотное выстоит!). Внезапно, не завтра — люби душой наизнанку; Люби, как весна воскресает, — всецело, воистину!.. Настырно, нескладно, жадно, как напоследок, На автопилоте, ветром из подворотен — Люби!.. Близоруко (пожалуй, не следует — слепо), Чтоб всё-таки видеть мир — но престранным слепком Со строгих контуров; видеть — абсентной пародией На сливочность плоских импрессионистских полотен. Люби!.. Голос милый (Как пенную небь — парашютина) Вдыхай! И полнись им, трещи по швам — я прошу тебя!.. Вдыхай! И лети мотылёчком в рассвет пожаристый; А голос, как воздух, в себе держи — и не выдохни: Едва опустев, обескрылишься. Помни, пожалуйста: Всего безвыходней — с грохотом в землю, в вывихи. …В руинах былого устанешь молчать изувеченным, Суставно повыкручен ломкой по Безрассудному… Влюбившись — люби. Доверчиво, долговечно. Люби — иначе иссохнешь, отцветшим веточкам Подобно: по-доброму людям редко отлюбливается. Любить — это как поспеть на последнее судно, на Поезд последний в преддверии революции; Укрыться от популяции, лиц, полиции И сблизиться — прочно. От прочего — отдалиться, Укрыться в Первичном — от мира, который вещен, От смертного мира в мирке сумасбродно-мудром… Любовь — это то, как неистово поздний вечер Сливается с добрым утром.

Сердце матери

Сердце! В тисках тоски ты пленённым зверем Скачешь по клетке, на прутья бросаешься люто. Бьёшься в оковах так яро, что больно звеньям: Цепи звенят, словно струны расстроенной лютни!.. Жилами пухнешь, плотью ссыхаясь всё крепче (Не каменеешь — лишь вопреки поговоркам). …С голоду сердце утрачивает дар речи — Падает, корчась, горячее тело калеча, И за решёткой рёбер взвывает волком В тёмной груди — обречённо, как вьюга в марте; Волком, который гибнет, недавний воин… Смолкни, замри да прислушайся повнимательней: Вещее сердце моей беспокойной матери Воет в ответ тебе сладким, неволчьим воем, Лечит овечьею лаской, почуяв неладное, Сочной волной колокольной с далёких подворий… Самую силу в песню посыльную вкладывая, Так, что становится в клетке вас будто двое — Узников, двое (и это — святая явность, Коли залог — материнская неколебимость). Лишь бы ты, сердце иссохшее, не боялось, Лишь бы, насытившись, с болью ровнее билось. Зова втянувши носом, Привстать волк пытается, Ёрзая яростно оземь сизым войлоком Брюха. Душенька тушу по клетке волоком Тащит к свободе агонией дикого танца. С жизнью расстаться? В тягучую жизнь скитальца, Словно бы в сладкую мякоть — тёплого агнца, Сердце голодным до света вцепилось волком, Мёртвою хваткой вгрызлось, до ужаса живо… И успокоилось. Стало дышать ровно. Словно бы всласть надрожавшаяся пружина — Вскоре затихло покоем. Внутриутробно — Осоловело уснуло; каждою жилою Славя спасительность Древнего, чудом Дарованного… Мать моя где-то ладонь к груди приложила, Греясь от жертвенной плоти дрожащего овна.

Зеркало

Вижу, подруженьке-то — откипелось, отбегалось… Отгрохоталось внутриголовно, никак? Из зазеркалья тобою любуется бледность — Твой молчаливо-ласковый дубликат. Из-под угодливой глади (какого лешего?) — Дева (смешливо? насмешливо? — не таи…) Зрит в тебя, будто бы в корень лица повзрослевшего, Зрит двоецарствием глаз, что теперь — твои. Воды застыли над ней, точно их проморозило, Инеем — пыль расползлась по стеклу поверхности. Сумрак окутал деву покоем глазетовым, С нею же нежа твою обнажённую суть. Вижу, подруженька: узницей звёздного озера Ты отраженью — себе-то — клянёшься в верности, Низко склонившись над круглым стареньким зеркалом… Свечку задуй. Приляг. Постарайся уснуть.