Душой наизнанку

Мамочева Юлия

Вершина

Быть иль не быть нашей дружбе? Как знать, как знать, Коль жалеют ответа скупые дорожные знаки? Раскрошились слова — то, что важно, теперь не сказать — Я грызу их, как зубодробильные козинаки. Грузно дышу; только сердце — прочнейший мотор. Тишь в голове, точно ночью меня порешили. Но хорошо, но привольно в обществе гор! Может, без друга — но буду на самой вершине! Горше не станет, ведь горше уже — никак! Вирши мои мне послужат походным маршем. Дом далеко: каждый новый виной тому шаг; Цель приближается, небо призывно машет. Только буря в ушах обращается в тошный шторм; Свирепеют моря изнутри черепной коробки. Вижу горный хребет я конечным земным рубежом — И держу к нему путь. Он, по счастью, совсем короткий. Ночь утробно гремит, будто шабаш семи ветров. Я цепляюсь, как зверь, за последний барьер до цели… Рвусь я к звёздам лицом обветренным; грудью бросаюсь на пик трудов. Стяг вбиваю копьём в темя горное, с пальцев стирая солёную кровь… И гляжу я вниз. Знаю: там, где остался кров, Друг в холодном поту подскочил на своей постели.

«Ливень — родитель рун…»

Ливень — родитель рун На поасфальтовых рожицах. Июнь, передлетье, июнь! Июнить — в кайф, коли можется. Марево меряет тюль На перепрелой улице. Июль, моё небо, июль — Июль, покуда июлится! Тогу

август надел — Царскую, алотканую. Осени синь: осиянен предел; Лето, лети, окаянное! Лето, лети, подлатавши крыло! Мучаясь, мчишься п о сини… Люто следочки твои замело Рыжее платье осени.

Братцу

Без намека на моду, вовсе не ей в угоду — ты спрашивал, рада ль была твоему я приходу и Новому году, который тобой откупился, пожалев ерунды. Пред тем, как ответить, я долго глядела в воду. Но дело дудело; желалось словам на свободу… Читаешь глаза мои, словно бы пару писем; как шахматный бог, предугадываешь ходы. И бьюсь я, как блюдце, рентгеновским взглядом братца. Боюсь — извернуться, выкрутиться, отовраться. Чтоб боком не вышло — лишь правду, как перед Богом. Вопросом насквозь — заторможен мой кровоток. «Была ли ты рада, когда я решил рождаться?» Мечтатель — метатель, сестрица — мишень для дартса. «А что с тобой станется, если придётся расстаться?» Зачем вы сплетаетесь, мысли, в один клубок? То жжётесь, как жесть из печи, то подобны вате. Тебе всего шесть. Маме кажется: больше, на вид. Душой не кривить мне — спишь на моей кровати. Ты спишь, потому что поздно: закат кровит. Ты спишь и не знаешь, что я поутру уеду. Ещё до рассвета в родное «не-знаю-куда». А там — целоваться с развратным ворованным небом, Холодным и хрупким, как лёд на груди пруда. Мой милый, мой друже, в разлуку поверишь ты позже. И, чувствую кожею, станешь скучать. Я тоже. Но, честно, вернусь. До небесно-древесной проседи, До первых морозов — да были б они подобрей! Была ли я рада рождённому брату? Боже, Сперва — ни на грамм, как себе. А теперь — до дрожи. И, коли возможно, ты дал бы прожить мне, Господи, ещё хоть немножечко Лёшиных декабрей.

Доктор Время

Время, ощерившись, взяткой пробилось в лекари: Щедрость-то всякому судну присудит крен, Коль поколенье коллег, притворяющихся калеками, Приподняться не сможет с корёженных ложью колен. Люди, вы только не думайте, будто я лгу! Я поступала честно, учусь на совесть. Время ж недугом согнёт и прямую в дугу, После — залечит, нимало не беспокоясь. Как большинство докторишек в любом кругу — Ада ль, общения ль? — краснодипломанных то есть. Боже, бюджетники! Жабой безбожно задушенным, Чахнуть вам в анатомии; честным к чему изыски? Время — Принц де Коррупцио: куцых прельщает кушем, Райскими кущами или роскошным виски. С кем-то оно посидело удачно за ужином — За ночь заочно закончило Медицинский. Доктор! О док, до которого не достучаться, Не дозвониться, не докричаться по рации — Вы, оперируя, мне невзначай пропороли железу счастья, Жилу железную — лучше бы вам не браться!.. Это у Вам подобных случается часто, Видно, ввиду недостатка квалификации… Вам бы пройти, доктор Время, хотя бы практику — Нет, откупились, одною деньгой единое! Время, Вы ж пляж превратите с картинки в Арктику, Темя и томной тьме сединой наблондинивая! Каждому чёрному оку — седое облако, Белую бровь — с кровью ран, отболевших ранее… Всё ведь Вам, Время, что по лбу, что в лоб, что побоку; Не занемочь бы от Вашенского врачевания! Долго ль стоять на морозе-то? Вены сжалися — Холодом, голодом; ветры нутро мне мнут. Время на правду плюётся и обижается, Шутку за правду заправский суёт баламут: Стрелки часов навострили меткие жальица, Переместились назад; разве мститель сжалится? И ежечасный автобус со мной разъезжается, Двинувшись раньше намеченного парой минут.

Погоня

Словно вора, волка — сворой горестной, Лай цедя сквозь сито лжетактичности, Обвиненья гнали меня по лесу, По чащобам застращённой личности. Видно, кем-то спьяну напророчена Мне тоска таскаться меж трясинами! Бор издёрган, искорчёван корчами; Силы нет — собраться зверю с силами… Сипло зверю вслед двустволки дулами Взрыкивают, щурясь двоедырьями. Но меня не запугаешь пулями, Не приманишь псевдоперемирьями! Волк бежит, сжимая волю скулами; Плачет пульс: «Не вырони, не вырони…» А борзые — ближе, всё назойливей: Перекрыли тропоньку обратную. Лапы беглеца гудят мозолями — Не свернёшь, сорвавшись на попятную!.. Окружённый — куража лишаешься; Страх корёжит судорогой мускулы… Только ветки, как живые жалюзи, Душу слепят голосами тусклыми. Воют, зло-золу мешая с ласкою, Точно землю мытарь на костре бранит… Счастлив скорой самострел развязкою: Продавай-ка совесть за серебреник! Нет, не надо нам монет, намоленных Честью, за бесценок в рабство брошенной. Скор конец погони скоморошной; Я к нему ль — на лапах измозоленных? Не к нему — но немо в темень памяти За огнём; а истине — служил ли я? Обвиненья, глубоко копаете! Против шерсти рвёте сухожилия! Я петлять — вы петлю враз на шею мне Да на пятки, черти, наступаете! Глохнет топот по гнилой замшелине, Тонет, бедный, в буераках памяти. Исповедью вас едва порадую, Перед сворой на мысочках шастая: Окольцован клеветой-блокадою, Врос я в почву, мшистую, мышастую. Стали лапы древними кореньями, Кровь — смолой, кривые когти — иглами. Языки-то пёсьи — обвиненьями Стан основой в ствол сосновый выгнули. Волчья шкура, сплошь поиздуршлаченной Отвердев корой, чей чёс неровен, Стала — склепом, склянкой бурой крови, Крови, желатином насмерть схваченной. Кто травил с оружьем наготове, — Замерли ордою одураченной. Плеском лес скрипучим их подначивал: «Невиновен, черти! Невиновен…»

Принц

Я хочу, чтоб на улице было серебряно-зябко; Просто выйти на стужу из горла топлёной истомы. Из постели, из кокона комнаты, как из комы — Из клыкастых ворот своего воскового замка. Воск поплыл; стены залов мечтательно размягчились, Предавая причастие, вечность, точёность, чинность. Я хочу на игольчатый ветер, как Спас учил нас, Чтобы жизнь, не легчая, серчала, зачлась, случилась. Я хочу — по снегу, как чёлн. Человеком утлым. Сквозь кружение пчёл, изрождённых пургою-ульем. Напролом, словно брея, — до рая драть рой их пудренный; Мчаться так, чтоб не нравилось время глаголу «умерло». И кормиться, и греться от солнца родного сердца; Сердце — соль для поморца, для принца — порция перца В августейше-густейшем бульоне, рутинно-пресном. Мне тепло за пределом теплицы, который треснул. Мне тепло на морозе, тепло под крылом у стужи: Не

в навязанном плюсе — но в шоке при знаке «минус». Не привязанным к прозе искаться в стихе снаружи — За алмазной молюсь я решёткой на эту милость. Где я? Там ли — в нетронутой грёзности гроз бреду Вброд по бедам сквозь бред? Я — на воле ль, остался внутри ли Склепа, слепка из воска, что плавится прямо на льду, Посреди снегопадного моря пчелиной кадрили? Я не знаю. Мне жарко, что жертве в додрожном триллере. Наморозив ладонь от окна, прижимаю ко лбу; Спальня плавится стенами. Вьюга, услышь мольбу! Чтобы сбыли меня, чтобы выкурили, отринули, Чтобы силой отсюда на волю, на волю вывели, Из клыкастых ворот чтобы вынесли — хоть в гробу. Слушай, вьюга, гулящею девкой хлеща по лицам Полувысохшим путникам, бедным твоим любимцам… Я закован в хоромы, ты дышишь в моё окно Злобной бездной узоров, манишь, как златое руно. Дай мне выйти к тебе. Мне, сторонница. Принцу. Принцу.

Без меня

Попробуй — вовсе без меня. Попробуй. Проститься, как с родной, но драной робой. Как с тяжкою — хоть торбой, хоть хворобой… Отбросишь — и вздохнёшь, совсем как до. Порежешь глотки Галатеям-узам, Не будешь трусом. К Пасхам и Наврузам Из разу в раз взлетать в свободу — музыкой Привыкнешь на основе айкидо. Простись со мною, словно с возом, с вузом. Пересечёмся — я не буду узнан. Гони мои из крови — мыслей гены. Гнои забвеньем голос мой и молодость. В честь гигиены уповай на холодность, морозом ликвидируй аллергены. Час от часу — в расчёсах аллергии. Очисть очки от слоя ностальгии. Простимся на дороге, как другие. Прости. Простись. Простынь. Лечись. Гундося, люби, кривляйся, нравься — обескровься. Из крова — прочь! Мне ночь закрасит проседь. Допрос окончен, приговором — высь. Простимся здесь. На пристани — допросе. Будь — безменянно, зло, бессменно, вовсе. В бурде бордосской, в медном купоросе, Я утоплю своё «мгновенье, длись!» А ты — простись. Окстись. Не отзовись.

Про прощание

Знаешь ли ты, почему нам пора прощаться? Думаешь, новая блажь моя — баш на баш: Око — за окна, которыми щурилось счастье, Веко — за век, недовзятый на абордаж? Думаешь, я расплатиться хочу с Фортуной? Гадость за радость, отхваченную напрокат? Знаешь ли ты, что не хватит тоски латунной, Чтобы покрыть ею то, чем я был богат? Это не прихоть. Просто надо прощаться. Верь в это ты хоть. Сутью презреннее — что Пересидевшего гостя — последнего часа, Колкостями превращённого в решето?! Счастье дряхлеет от нашего неучастия. Цирк отцарил. Разберём — от греха — на части Тусклое, опустевшее шапито. Прошлое — нагло жеманится старою леди. Надо проститься, покуда возможно это, В Лету швырнуть каждый выдох нашего лета. …Маятник бьётся, как загнанный эпилептик. Я выкрикнул альфу. Ты прошепчи бету. Вспыхнувши, наше — подхватится и уедет. Надо проститься — нынче, очно, не на ночь. Досрочно вымести сор предстоящих ссор. Одряхленье для счастия — самый дурной приговор. Слаще — погибнуть в юнецком соку. Топор Рокотом бездны обрушь, Родион Романыч! Ты, о счастье, которому старость — дырявый алтын, — Смерть драгоценна тобою. Умри молодым. Счастье должно непременно сгорать молодым. Вспыхнуть — и всё. Без агонии загниванья. Вот я была — родная, теперь — одна из. Что? Превращенье? Скорее — отмежеванье. Счастьежеванием с целью продлить доживание Те исконно грешат, что из жадности — слишком знались. Надо проститься = Успеть до успенья желания. Надо. Я знаю. Это — психоанализ.

Морс

Вместо солнца-рубина, чьи грани — пылки, Солнца-рома, пьянящего прерии, Я пью морс, ограниченный телом бутылки, Из стеклянной её артерии. Тёплый морс, цветом алый, что жидкий Марс. Vita brevis. Не сбрендить бы — Вот в чём — ars. Всполот всполохами витринными, Манит в улицы город-инкогнито. Но молчу я в колени, отлынивая, И граничусь ёмкостью комнаты. Рябь рубиновых рыб киноварью в уме. Я меж стен. Я охрип. Сам — в аквариуме. Так-то в горнице лысо и голо, Что за голость плачу налог. Все толкуют о смене пола — Значит, время взглянуть в потолок! Я хочу его — выше, выше, Чтобы легче взывалось к Вишну. Потолок сменю — в радость Кришне — Старым способом сдвига крыши. Я сменю потолок — круто, гордо. Старый, нынешний — больно лишний. Новый будет — квадратному горлу (Горлу кельи, бутылки, горна) Капитальным отсутствием крышки. И бродить по заре, не по городу, Сквозь него я, от времени года Не завися, — взлечу. Зависну На высотах полёта мысли. Предвкушением жив монолог. Я на небо сменю потолок, Чтобы каждый вечер — Всевышний Прямо в комнату без зеркал Солнце спелое мне кидал Алой вишней.

Бабушке

Ты просто обязана выздороветь.

Потрясает осень гривою линяющего льва, Знай разбрызгивает ливень палевый! …Был мой дух изнанкой вывернут, посыпались слова: «Выздоравливай, прошу, выздоравливай!» Два словечка, злую пару — золотых, что палый лист, Бездной множенных стократ осторожненько — Я швыряю, как уверовавший в небо атеист, Рваным голосом прозревшего безбожника. Выпускаю с кашлем — тоннами в окно слова из пут, Изломав тупыми пальцами — жалюзи. Пешеходы! Гляньте под ноги! Червонной вязью тут По асфальту вперемежку буквы с листьями цветут… «Поправляйся, чёрт возьми! Ну пожалуйста…» Тротуар линован чинно, точно детская тетрадь; Гладок, точно детский взгляд — ни ухабышка. Хоть пишу, как ты учила, — трудно, трудно разобрать Буквы, призванные встать — стройно, рядышком. Лев линяет — вот причина. Ливень плачет. Ты на гать Поглядела б. Различила, как кричит асфальта гладь Там, под нею: «Выздоравливай, бабушка!..» Как под маской: «Выздоравливай, бабушка!..» Ради звёзд, выздоравливай, бабушка. Маска листьев — палых, алых — карнавала атрибут. Чай, Венеция пирует отчаяньем: На высоких пьедесталах — львы нутро моё скребут, С каждой крыши листопадят рычанием… Львы ленивые, злобивые, отравленной Лавой ливня отлиняли — властно, лиственно… По Венеции, по русской, неправильной Расплывается червонная истина. «Выздоравливай! — кругом. — Выздоравливай!..» — воет каждый лев рыком истовым. Но не лев — тот, кто прав. Кто, злой нрав поправ И разбрызгавши сполна ливень палевый, Воет, небо скребя. О тебе. Для тебя. Воет голосом моим: «Выздоравливай!..» Очервонилось просветом небо низкое. Нынче, Осень, ты прозрела атеисткою.