Душой наизнанку

Мамочева Юлия

Северностоличное

Петербург причастился мной, пренебрёг другими; Утонул в его гаме я: небо пошло кругами. Ты, столица с лицом врагини, с нутром берегини, Вкруг меня развернулась причудливым оригами И, прищурившись, пахнешь годами, какие погибли, Каждой нотой в моём отцветающем детском гимне: Пахнешь манной пургою и мамиными пирогами. Пахнешь кашей детсадовской, пахнешь кошкой дворовой — Столь же дымчатой, сколь и твои-то, столицыны, очи. Дышишь в уши мне хором оравы задорно-здоровой, Как веслом, ностальгиею — мысли, как волны, ворочая, Ведь вторая семья называлась нашей оравой! …Мы, ребята, рассеянны, чёртовы семена: По Руси ребятня, как простуда, разнесена. Я и сам-то теперь — в белокаменной, в златоглавой. Приезжаю — как рану, прошлое вскрыть захотев: Звёзды (те, что на пиках Кремлёвских) — сменить на треф, На хохочущий крест якорей-то — реки да моря… Приезжаю, верный привычке: отбывшее отымев, Мы назад повернуть хоть однажды у времени молим. Только страшно, Петрополь, страшно дышать тобой!.. Ты, конечно, не дым. Ты, приятель, потяжелее… Я приехал, пожаловал гостем — теперь жалею: Мне

гостить у тебя — это, знаешь, тупая боль. Как гостить, если ты, Петербург, — мне гранитные кости? Если ты — мои жилы, служившие, точно часы, Так исправно, что — стыдно и тошно?.. О судьи, бросьте: Питер — стан мой и стон мой. Я его… я его сын. Вновь подстреленный — маюсь, да с миной побитой псины: Ловит ранушка ртом губастым родимый воздух… Зажимаю ладонью — но сволочь глубже трясины, Знай гудит, выпуская наружу остатки силы, Дарит городу их. А над ним — небо синее, в звёздах… Неба взор, как у бабушки ласковой, тёмно-ясен: Им глядят только сны да портреты пятидесятых… Отрываюсь от Родины — мыслями, мастью, с мясом — И блуждать улетаю осенним листиком ясеневым, Словно страстные письма, не помнящие адресатов. Пах насквозь продырявлен, а город… он пахнет, пухнет, Перенаселён силуэтами воспоминаний, Полутёмными пятнами — каждое путник, путник… Им забытое детство было заботливой няней. С завывающим пахом, разинутым нараспашку, Уезжаю. Сколько ещё будет дурню — дыр? …Слёзно Питер уткнулся носом в мои следы, Словно прежде, когда-то… в отцовскую я — рубашку.

Истине

Голос спит в моей груди — тихо; Просыпаться голосу — не с кем: Истина погибла от тифа; Прочее не кажется веским. То, что в сердце жило отрадой, — Там во склепе тлеет бумажном… Истина скончалась от рака; Прочее не кажется важным. Прочее не кажется вечным, Прочее не кажется прочным. Спит мой голос тихо, как вечер — Теменью вдоль сельских обочин. Спит мой глас и через сон помнит Милую, родную, но — ту ли? …Полегла на бранном ты поле, Пала от предательской пули. Полегла, святая отрада! Сгинула, отрадная святость… О, моя единая правда, Для чего ты от меня спряталась? Без тебя — трясинушка манит, Свет и тьма не знают раздела… Голос мой во сне обнимает Милое холодное тело. Там, в груди, во склепе бумажном, Вы вдвоём. Он спит, ты — почила. Отчего ж до сей поры я — жива? …Я умею верить в Однажды; Думается, в этом причина. С Верою недужим мы тяжко, А без Веры — неизлечимо. Знаю — силы нет обмануться! Вы в груди — и мартовский лес в ней. Будет Пасха — из земли куцей Вырвутся свободные песни. Голос мой захочет проснуться; Только ты — воскресни, Воскресни.

«Я гадала полдня на Беляево…»

Я гадала полдня на Беляево: То ли мир — меня, то ли я — его. Резвилась радость адово, Коса кромсала камень. Мороз меня обгладывал Собачьими клыками. Белым-бело, Беляево Зевало, завывая… Любовь моя объявлена, Как Третья мировая. Пургою мёл перловою С молельным умилением В меня, темноголовую, Безудержный миллениум. И коже было холодно, Душе — тепло, что в храме: Душа любовью х о лена, Пришедшей к ней с дарами. Метелью, снежно брезжащей, Москву тоска хоронит… Душа — в бомбоубежище: Её война не тронет.

Единица

Ничьею напраслиной мир не мерь: Ты Богом обласкан — ему и верь. Расхожие фразы — всеядным хлеб: Живи, не измазан в хуле и хвале. Блаженнее голод, чем вкус дерьма; Блаженнее холод, чем адская жарь. Обиженный город, где только дома, — Без неба его не жаль. Себя ты, как нытики, не лелей: Где желчь самокритики — там елей. Теснить и тесниться — удел нулей, А ты — единица. Ведь так — милей?

Авель

Брела по земле я с Авелем, Был песнею полон рот. Но друга схватили Те Самые И грудью — на эшафот. Клинок к кадыку приставили И выплюнули от щедрот Ему — обо мне: «В бесславии Помри, или пусть поёт!..» Но тщетно руками потными Мусолили честь палачи: Невинные ни оробелыми Не воют, ни обречёнными: Шептал мне Авель: «Не пой ты им…» Очами кричал: «Молчи!» Уста его были белыми, Глаза его были чёрными. Под взором, под небом — сутулая, Для светлых лелеянный гимн Сглотнула я, трудно сглотнула я, Чтоб он не достался другим. И комом та песня — не песнею — Застряла в горле моём: Казнили Авеля бестии, Сквозь брань хохоча втроём. Один, что назвался Каином, Мне кинул, травинку жуя: «Достойна рукоплескания Великая стойкость твоя». И прыснул глазами карими, Безжалостный, как Судия. …Сутулой трое оставили Лишь небо, что зрит в упор. Брожу я под ним без Авеля, Одна брожу — до сих пор. Тугой немотою мой вздыблен путь: Ест горло проглоченный гимн… Как хочется песню выплюнуть! — Но нет: не идёт к другим.

Диалог после поэтического вечера

Посвящается Анне Дворжецкой

— Девушка, здравствуйте! Знаете, вы прекрасны! Вот что скажу я вам просто и без прикрас. Только нарциссы и пресные… педерасты Пренебрегли

бы морями солёных глаз! Видите ль, дева, хоть я не безгрешный пастор, В Господа верую: выдумал Бог контрасты Только как повод тухлому миру — вас Звонко представить, а после — противопоставить. В голосе вашем — всевластная сласть, уста ведь… — Сударь, вы льстите. — Вернее — попался в сети! — Сударь, окститесь. Сударь, не окосейте! — Дева! Ваш голос — созвездий иконостас! Искры таланта — суть всякой из ваших песен… …Влажен издышанный воздух. Глаза сухи. Зал — словно сад, над которым закат погас; Сад, замолчавший кустом опустевших кресел… — Сударь, простите. Так вам по душе — стихи? Петь — я не пела. Читала. — Вопрос прелестен! Только… — Не слушали? — Слушал! — Да слышать — глухи. — Девушка, что вы!.. Однако в повторный раз Мне повторите вы стихосплетенье фраз! …Зрительный зал опустел, а закат погас. Девушка снова читала, читала долго, Словно на сцене, словно на Сцене Сцен. Голос её разливался, шальной, как Волга, Силой беря Вселенную под прицел. Кончен концерт; стих пролился лавиной по воле. Хлынул, как ветер, — для неба и лишь для него. Не было зрителей. Не было. Только Двое: Бог и Поэт отвечали за Рождество.

Письмо к Богу

Здравствуй. Неловко, но снова тебе пишу: Лишь за последние сутки, поди, раз пятый. Я со своими грехами — гороховый шут, Гору каких, попотев, нагребёшь лопатой; Нынче тебя мне напомнил сосущий шум — Там, в голове, на минутах-гвоздях распятый. Там, в голове — ты поверишь? — кадит бедлам. Череп — котёл, тишина — за его пределом. Кажется, мир раскололся напополам: Прежде был целым, а сделался — оскуделым. Господи! Ты отлучился по важным делам; Я отучилась лечиться любимым делом. Тик обрела, однако, на этикет: Тик — на тактичность латентного мракобесья. И, как назло, стала слышать всё чаще: «Нет, Деточка, Бога! Бог — сказочен!» Бог, посмейся! Те, кто заврался, верят себе — во вред, Месиво смысла предпочитая мессе, Коль разговор зашёл о приоритетах… Бог, извини, но они с высоты сует Смотрят при этом глазами попов отпетых, Так что утонешь, прозревши, в созревших ответах, Ни одного-то не дав!.. Ты, мой Отче, сед; Те ж, кто тебя не пускает на свой банкет, — Серы, что стены в общественных туалетах. Боже, но есть и такие — кто напролом, Кто с топорами — в душу мне, в думы, в дом. Кто не отягощён кандалами приличий. Знаешь, и голос у этих — трескучий, птичий, Голос — один на всех, понимаешь, Отче? Тот, что впивается в мозг, точно лезвие, точен. Отче, такие толкуют без всяких «деточек», Без мракобесно скупых экивоков морали. Нынче — ворвались… Целую ночь проорали, На уши ночь поставили, кверху дном. Что — этикет? Им не надобно этикеточек! Сами ярлык навесили: «Богохульница!» Молвили, мол, не знавали таких еретичек. Чёрно сказали, топорно, не ставя кавычек: «С Господом, ведьма, толкует? Годок — и скурится!..» «С Богом нельзя напрямую, мол». Надо — кривенько?! «К пасторам топай! К алтарищу — на покаяние!» Будто мне здесь не видать Твоего сияния!.. Будто не друг Ты мне; можно подумать — я не я!.. Чёрно сказали: «Бросай-ка свои кадрильки, Где-нибудь только, в языческой Океании, Боги-де шастают славно в людской грязице». Ты ж, по словам их, невидан, немыслим, далёк, И ни за что бы со мною не стал возиться. Кончили тем, что стихи мне шепчет не Бог! «Это, мол, акция Боговой оппозиции!..» К Фаусту — гиперссылку, Топор — затылку; Ой, как лезли в бутылку!.. Есть ведь такие, Отче, что напролом: Ты — по делам. А они — тут как тут. Поделом Мне, слабосильной, которой ругаться — влом. «Эту всю муть твою, веришь, нашептывал Бог?» Верю? Нимало. Но ведаю. Им — невдомёк. Ведаю вдоволь; ведаю, Отче, Господи! Ведаю, заперта в мыслях своих, в странном космосе, Где бесполезна и самая мысль о компасе. Череп — чертог о четыреста четырёх Чёрных стенах. Я внутри, как в проклятом хосписе — Тем лишь спасаясь, что мой не настанет черёд Раньше, чем ты возвратишься. Войдёшь. И на край Душной постели присядешь. Мой Бог! Ты, Господи, Будешь дышать, сам душистый, как синяя рань. Я прошепчу тебе: «Боженька, все мы тут гости-де». Ты мне ответишь: «Ну так домой — не пора ль?»

Исполин

Лето! Ты помнишь пляску её волос? Рыжих сентябрьски, купанных в сонном утре… Им подражая, и небо-то всласть вилось Медным рассветом — медовым, что эти кудри. Кудри клубились, порой разлучаясь врозь Палевыми лучами над пыльным полем; То — колосилось. Шёл по нему Колосс, Выше намоленных временем колоколен. Песнею детской заутреню отбренчав, Шёл Исполин. Из полуночи шёл, величав, Тёмное небо румяня теплом касаний: Словно зарю с пламенистыми волосами — Доченьку рыжую нёс Человек на плечах. … Мир просыпался. И приливал Восток Кровью к щекам небесным, что за ночь остыли… Мой Человек рассекал кораблём пустыни — Время, в котором (как в поле!) не счесть дорог.

андалузский пёс, накошаченный глаз и странная метель. не стихи, а канитель

мне бы — вечности внутриушно. золотушно — не худо, не бедно, коль бездушное стало душно, коли медленное — моментно. меж моментно и перманентно — взмах пера, тень крыла внутриглазно… мне бы — мира за раз, мессой нетто: что балластно — блестит заразно. нет мне нот, а не то б — наверно — я б не телилась голосновно. для чего чудить внутривенно, если можно — внутримосковно?

мама. сквозь метель, мама

Небо светлое, как мамины глаза, — Я гляжу в тебя, как сердцем — в образа. Небо дует — и сквозит в нутро метель. С виду — тело я, по сути — светотень. Мысли путаются, как пути — в пургу; Отвернуться бы — себя не берегу. Не сомкнуть очей, когда пурга не вне… Где-то мама стосковалась обо мне.