Два дня до солнца
Шрифт:
– Львовянка?
– спрашиваю я.
– Да, - кивает он.
– Танцовщица. Увидел - и пленила сердце сразу. Приезжал в гости к друзьям, взглянул на нее и пропал.
Он кладет телефон на столик, вижу на экране выскакивает сообщение.
«Саломея».
Саломея.
Шикарное имя. Интересно, какая она?
Брюнетка, худое лицо, пронзительные глаза и тонкие пальцы? Или же светлые волосы цвета песка и пепла, губы, накрашенные темной помадой, и взгляд, от которого пробирает насквозь? Наверное, когда она улыбается, невозможно думать
Если она танцовщица, то тело должно быть гибким и жилистым. Походка лёгкой. Голос… голос глубоким и низким.
Володя не знает, как далеко убежали мои мысли. И… слава богу. Не стоит подглядывать в писательское воображение, там можно заплутать и забыться. Кому это нужно?
Ещё какое-то время мы болтаем о всякой ерунде, но потом приходит час ложиться спать. И хорошо, что можно спать до позднего утра: поезд прибывает только во второй половине завтрашнего дня. Тут не только успеешь выспаться, но и даже устанешь от ничегонеделания.
…Мы прибываем во Львов, когда солнце будто оно пытается посоревноваться с нашим, южным - светит так, что невольно начинаешь жмуриться. Мы с Володей пожимаем друг другу руки, после чего он спускается по ступенькам с перрона. Я так и не увижу его Саломею, жаль.
Тут же одергиваю себя, так как мне навстречу идет, раскинув приветственные объятия, Игорёха. Физиономия сияет, как начищенный пятак.
– Яви-и-ился!
– громогласно сообщает он и сгребает меня в охапку, не дав даже осознать.
Из лёгких вылетает воздух, кости, кажется, начинают трещать.
– Я тоже… рад тебя видеть, - хриплю я.
– Игорь!
Он со смешком отпускает меня, отбирает часть вещей.
– Пошли. Как дорога?
– Отлично, - с улыбкой киваю я.
– Но если где-то есть банальное пожрать, я буду очень рад.
– Фу, ещё писатель.
– Заметь, я же не выразился матом.
– Это пока!
Мы выходим из здания вокзала. На площади журчат фонтанчики, звенят голоса людей и стучат колесики чемоданов о плитку. Все спешат, говорят, смеются, прикрикивают на расшалившихся детей. С сердитым звоном поворачивает с левой стороны желтый трамвайчик, чтобы увезти пассажиров в центр.
Я на мгновение замираю. Делаю глубокий вдох, задираю голову и смотрю прямо в бескрайнее небо, размеченное пушистыми белыми облаками. Здесь небо не такое, как на юге, но тоже родное. Просто смотришь и понимаешь, что дышишь им.
– Ну, здравствуй, дорогой друг, - шепчу я.
И в какой-то момент словно земля вздрагивает, а листва на деревьях шелестит громче. Конечно, всего лишь фантазия. Но кому, как не писателю, здороваться с душой города?
– Тут есть напротив костела хорошая кафешка, - говорит Игорь.
– Давай ты там перекусишь, а я как раз пересекусь с заказчиком. И домой, хорошо?
– Да, конечно, - киваю я.
Гости - это здорово, но работа есть работа.
Добираемся на трамвае. Я с интересом смотрю в окно, хоть все это видел не один раз. Почему-то львовские трамваи меня
Мы выходим через пару остановок и направляемся к небольшой уютной закусочной Я сажусь за столик, а Игорь бросает взгляд на часы и быстро ныряет в пролет между домами.
Некоторое время я задумчиво смотрю на величественный собор Елизаветы и Ольги, который настолько прекрасен, что можно изучать часами. Но потом всё же открываю меню и начинаю перелистывать страницы.
– Добридень[1]!
– внезапно произносит кто-то совсем рядом.
И… я знаю этот голос.
[1]Добридень (укр.) - добрый день
Глава 8. Городовая
Те, о ком не знает Антон Шуткач
8 лет назад.
Дима Театральнику не понравился. В этом не было ничего удивительного, Театральнику вообще мало кто нравится.
Впрочем, Димка ответил ему взаимностью. Вон как настороженно смотрит, даже русые волосы с глаз не отвёл, будто так можно спрятаться от презрительного взгляда хозяина театра. Да, именно хозяина. Того, кто заведует сердцами зрителей, духом спектаклей и хранит всё, куда может завести фантазия после просмотра каждого представления.
Чех встаёт и чуть потягивается. Оба мигом переключаются на него, позабыв о возникшей неприязни. Ситуация, конечно, не из лучших, но пока иного выхода нет. Чех едва заметно морщится, представив, во что ещё может вылиться разговор с Городовой.
— Ну, и? — вдруг интересуется Театральник. — Какие будут распоряжения?
Дима хмурится и косится на Чеха. Приходится ободряюще улыбнуться, только на парня это не особо действует.
— Покажи ему всё про визуализацию и создание. Что, зачем и почему. Основу от и до.
Театральник закатывает глаза и произносит что-то нецензурное. Получается убедительно, так, что Дима осторожно отступает, стремясь быть подальше от столь непонятного существа.
Чех осторожно подталкивает его в спину:
— Не дрейфь, Театральник человечиной не питается.
Дима вздрагивает. Зато тот довольно ощеривается и задумчиво протягивает:
— Ну, в последнее время я не такой переборчивый, право слово.
Чех усмехается и хлопает Диму по плечу:
— Слушай его внимательно. Мне надо отойти на несколько часов. Потом зайду сюда и поедем домой.
— Я попал в психушку, — тихо бормочет Димка и обречённо пожимает плечами, мол, делайте что хотите.
Надо бы ещё как-то приободрить, но ничего умного в голову не приходит. Поэтому Чех резко разворачивается и направляется к выходу из зала. Находиться рядом с Театральником — испытание не для слабонервных. И хоть Чех себя к таковым никогда не относил, выдерживать концентрацию ехидства, злобы, невинности и болезненного очарования — сложно. А Димке пойдёт впрок, один раз можно и потерпеть. К тому же Театральник своё дело знает.