Два дня до солнца

Комарова Марина

Чех выезжает к Оперному театру. Трижды хвала тому архитектору, который в своё время решил создать такую красоту. Однако припарковаться неподалёку — невозможно. Тут вечно куча машин. Чех что-то недовольно бурчит, резко разворачивает машину и паркуется в нескольких метрах от здания археологического музея, которое уже много лет подряд смотрит на Оперный.

— Приехали, — озвучивает Чех. — Глупых вопросов постарайся не задавать.

На его лице читается какая-то отстранённая задумчивость, и мне становится несколько не по себе. Так смотрят, будто нет

никого вокруг, куда-то в себя.

Решив последовать его совету, я быстро выхожу из машины - правда, дверцей хлопаю неожиданно громко. Чех смотрит укоризненно, его губы искажает малоприятная кривая ухмылка.

Внезапно возникает желание сказать какую-нибудь гадость, однако я сдерживаюсь и лишь тихо спрашиваю:

— Ты мне хоть что-то объяснишь?

Чех некоторое время смотрит на меня поверх очков, а потом вдруг отводит взгляд, что уж совсем не в его духе.

— Он… — Кивок на театр, — и объяснит. Идём.

Нас пропускают без лишних разговоров, только приветливые улыбки и «Здравствуйте, Эммануил Борисович!». Чех отвечает весьма сдержанно и тянет меня дальше.

Удивляться особо нечему — театр он любит, а если учитывать его кобелиную натуру, то в порядке вещей, что перезнакомился со всеми билетёршами. А может, не только с ними…

Чех идёт быстро и целенаправленно - прямо в зал. На мои попытки возразить, что какого чёр… то есть, там идёт репетиция, только недовольно цыкает. Хватка у него крепкая, даже через куртку ого-го. Точно буду потом щеголять синяками.

Мимо нас проходят артисты в ярких испанских нарядах. На афише я успел разглядеть, что скоро премьера «Дон Кихота». Что ж, ясно. Готовятся люди, работа есть работа. Неважно, творческая она или какая-то другая.

Рядом проносится администраторша в красном костюме, обдает густым ароматом сладких духов. Я аж закашливаюсь. А она даже не поворачивает голову на звук. Будто нас тут нет вообще.

— Как будто мы невидимки, — бормочу я, ныряя за Чехом в темноту коридорчика, чтобы спустя секунду оказаться в наполненном полумраком зале.

Он только машет рукой, мол, не говори чушь.

На мгновение замираю, поражаясь, что тут тихо и никого нет. Словно специально для нас готовили встречу. Правда, встреча, чего скрывать — странная. Тишина действует как-то угнетающе.

— А что дальше? — интересуюсь я, покосившись на Чеха.

Он хмыкает, прочищает горло и неожиданно громко, проникновенно возвещает:

— Давид Натанович, вы бы уже появились, право слово. А то перед гостем неудобно. Или вы хотите, чтобы мы немножко постояли и побоялись?

Со стороны сцены слышится какой-то шорох, напрочь отбивающий желание поумничать насчёт того, что гость я тут не совсем по своей воле. Чех довольно улыбается, поправляет очки и садится в крайнее кресло. Пурпурное такое, велюровое; если склониться, то можно почувствовать запах ткани, пыли и бутафории.

Огромный бордовый занавес, расшитый золотым и белым, медленно начинает подниматься. Маски в верхней части тонко и хищно улыбаются.

Сердце пропускает

удар. Я готов поклясться, что в какой-то момент они становятся… как живые. Можно рассмотреть каждую черточку гладких плоских лиц. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до десяти. Ни к чему такая глупая эмоциональность, особенно после того, как проскочил немалую часть страны с Ябо за спиной.

Занавес поднимается где-то на высоту моего роста, открывая человеческую фигуру. Её оплетает тёмная дымка, практически сливаясь с полумраком в зале, и не дает разглядеть что и как.

Немая сцена. Потом — смешок, от которого по спине пробегают мурашки. Шарканье подошв об пол, гулким эхом подхваченное и отражённое от покрытых изумительной лепниной стен. Я делаю вдох - и вдруг чьи-то стальные пальцы сдавливают горло. Хриплю, шарахаюсь в сторону, но меня тут же отпускают, словно убедившись, что я состою из плоти и крови.

— Полегче, — мягко предупреждает Чех.

У меня-то характер спокойный, но, если поспособствовать, в лоб дать могу. Ощутимо. Только, кажется, стоящего напротив человека это ни капли не волнует. Хотя… человек ли это?

Наконец получается его разглядеть. Спокойно, Дима, спокойно.

Театральник излучает недовольство. Приятного мало, но не смотреть невозможно. Чёрно-белый кадр из старого кино. Тёмные глаза презрительно прищурены. Серебристая цепочка от стёклышка монокля поблёскивает, словно на солнце. На лице — грим экстравагантного конферансье. Пахнет от него пурпурным велюром кресел, краской, пылью и деревом. Театром. Именно Одесским Оперным, вовек не перепутаешь с другим.

Театральник поправляет белый накрахмаленный воротничок, галстук-бабочка чуть шевелится.

— Значит, именно так?

Непонятно кому вопрос. И о чём. Голос оказывается под стать внешности - скрипучий, похожий на звук ключа, проворачиваемого в замке.

Я киваю, решив не показывать растерянности:

— Именно.

Театральник хмыкает, делает пальцами неуловимое движение. Тут же яркой бронзой вспыхивает резная пластинка. Спустя миг она поддерживает сигарету. Первый раз вижу такой необычный, хм, держатель.

Он затягивается. На правой щеке появляется ямка, между носом и верхней губой залегает полукруглая складка. Приподнимает небрежно зачернённую бровь. Ощущение, что гример его красил не кисточкой, а пальцем.

Гротеск. Чудовище. Насмешник. И зачем Чех притащил меня к этому существу?

_____________

Визуал Театральника

Между светом и тьмой

Наше время

Небо настолько синее, что хочется лететь.

Расправить крылья и взмыть вверх. Покружить над коричневыми, оранжевыми и серыми крышами домов, посмотреть на солнце и криком речной чайки резко кинуться к синим водам.