Два дня до солнца
Шрифт:
Оказавшись на улице, Чех вдыхает полной грудью свежий осенний воздух. Надо же, даже солнце выглянуло, пока они расшаркивались. Он улыбается и юркает во внутренний дворик, прямо за Оперным театром.
Город радуется.
Шелестит жёлтой листвой, шепчет каменными стенами, шипит асфальтом и брусчаткой под ногами. Здравствуй, Следящий! Давно к нам не заходил. Таки забыл среди забот своё Чёрное голубое море? Или, может, нет до нас дела? Ай-ай-ай, а мы скучаем, мы ждём… Становится немного не по себе. Права же красавица, права жемчужина. И поздороваться с ней надо бы
Чех вздыхает, виновато разводит руками. Никто на него не взглянул — мало ли здесь чудаков? Но в ушах звенит нечеловеческий довольный смех: сплетение шума ветра, моря и голосов одесситов. Город не злится, город ждёт.
— Ну-ну, — раздается из ниоткуда хрипловатый женский голос, заставляющий замереть на месте. — Не успел прийти, а уже безобразничает.
Шляйхер Сара Абрамовна — женщина глубоко за шестьдесят и церемоний разводить не привыкла. Почувствовала… У Городовых это называется услышала его присутствие, но вот встретить — это нет. Всё сам.
— Как здоровье, драгоценная Сара Абрамовна? — спрашивает он, едва шевельнув губами, и на мгновение замирает. Ветер почти утих, может и не донести его слова в уши Городовой.
— Я себя чувствую, а вот дальше уж как знаете, — хмыкает она. — Вы имеете ко мне что-то серьёзное или отвлекаете зазря?
Чех рассеянно провожает взглядом роскошную машину, ждет, пока загорится зелёный, чтобы перейти дорогу. Некстати проскальзывает мысль, что нужно решить всё с Городовой как можно скорее, чтоб до темноты, ибо не хватало ещё напороться на Одноглазого и его камнелюдей. Не сказать, что не знает, что с ними делать, но лишние хлопоты сейчас ни к чему.
— Серьёзное, — неслышно выдыхает он. — Вам будет интересно.
В ответ — тишина. Только заливистый смех пробежавших рядом девчонок.
— Ладно, шоб вам за ваш же интерес, если вы меня понимаете, — наконец доносится ответ. — Приходите, я нафаршировала рыбы. Таки пообедаем.
Чех невольно улыбается, понимая, что ему не рады, но придётся.
— Благодарю, я сыт.
— Ой, я вас умоляю! Я буду есть, а вы мне портить аппетит своей кислой физией?
— Ка-анечно, — заверяет Чех, особенно выделив звук «ч».
После всего сказанного он абсолютно уверен, что к столу его пригласят. Но вот дозировку яда в порции пока не определить.
***
Cара Абрамовна живет в стареньком покосившемся доме с обшкарлупившимися красными стенами. Окна выходят во дворик, в котором постоянно находится кто-то из соседей. На проржавевшей лестнице, что ведет к двери Шляйхер, всегда лежит несколько котов такого размера, что не обойти, а только перепрыгнуть.
На памяти Чеха она единственная Городовая, которая запросто может позвать к себе домой. То ли сказывался возраст, то ли характер.
Чех на секунду замирает, прежде ступить во дворик. Не зря говорят: одесский дворик — место особое. Здесь живут не соседи, а семья. Притом семья необычная. И со своим уставом
— Доброго дня, Эммануил Борисович, — доносится старческий голос из увитой виноградом беседки. — Как ваше ничего? — И тут же, не дожидаясь ответа Чеха, кричит: — Сара! Сара! Иди сюда, посмотри же, кто пришёл!
— Я всё вижу, — громогласно раздается сверху. — Эммануил Борисович, не стойте столбом, проходите!
Чех с трудом сдерживает смех и невинно разводит руками, показывая находящемуся в беседке, что с дамой лучше не спорить. С одной стороны, это не так уж далеко от истины. Следящий Южного региона могущественнее Городовой в несколько раз. Только вот Городовая на своей территории, поэтому ссориться с ней крайне неосмотрительно.
Кухня у Сары Абрамовны маленькая, заставлена тёмной мебелью. На изрядно побитой и поцарапанной плите свистит красный чайник в крупный белый горох. Рядом стол, на котором масса баночек с приправами и невозмутимо лижущий лапу рыжий кот.
— Кис-кис-кис, — пробует подозвать его Чех.
Кот отвлекается, презрительно смотрит огромными жёлтыми глазищами и тут же возвращается к прерванному занятию. Ему что люди, что Городовые, что Следящие… Всё - пыль под лапами.
Сара Абрамовна сидит на продавленном диване, обитом старым бордовым бараканом, и курит. Смачно, в затяжку. Причём нечто столь ядреное, что даже табак Чеха уступает позиции.
Он садится рядом, ибо сквозь выпускаемый дым не рассмотреть лица собеседницы. А Городовые, им только дай волю, мигом надурят, даже наплевав, что ты выше по иерархии. Поэтому только глаза в глаза, подавляя силу воли и стискивая энергию, что так и хлещет сквозь ментальную оболочку. Город их оберегает, поддерживает в любой момент, никогда не даст оступиться. Но это не значит, что не надо проявлять характер.
— Рада видеть, — сообщает она голосом, настолько далёким от радости, что мысль про яд, подсыпанный в еду, не кажется такой уж и безумной.
— Я тоже, — мягко заверяет Чех, внимательно глядя в серые, почти бесцветные глаза.
У Городовых не бывает тёмных глаз. Их глаза — стекло, сквозь которое можно увидеть судьбу каждого горожанина, историю каждого дома, каждый цветок на окне. Городовой платит за это высокую цену — отдаёт свою память и прошлую жизнь. Его больше нет как человека, есть только память города, сила прошлого и ветер будущего. Городовым нельзя стоять против воли Города.
Сара Абрамовна тушит папиросу и чуть морщится. Поправляет очки, убирает за ухо тёмно-рыжую кудрявую прядь. Явно чувствует настроение Чеха. Но тот только довольно ухмыляется.
— А скажите, — ласковым тоном и с самым невинным выражением лица произносит он, — давно ли у вас разгуливают визуализаторы запросто так?
Сара Абрамовна встает, со страшным скрипом открывает дверцы кухонного шкафчика и достает столовые приборы. Вопрос не из приятных, поэтому и не спешит что-то говорить.
— Запросто — это вы что-то путаете, — задумавшись, отвечает она. — Дымкевич у нас имеет документ. А вот с остальными уже я… имею разговор.