Двадцать и двадцать один. Наивность

Das_Leben

– В Орле, – был дан ответ.

Значит, не прогадал, решил Яков. Поезд стоял возле вокзала захолустного города. Из окна не было видно ни других строений, ни улиц. А улицы, как мог предполагать Свердлов, там были очень маленькими и узкими. В общем, это был не Екатеринбург, не Харьков и не Москва. И как же в таком провинциальном городишке может располагаться одна из самых страшных тюрьм России? Именно из-за централа “Железный Феликс” ненавидел Орёл.

Яков понимал, что не умышленно, ведь сам город к мучениям чекиста никакого отношения не имел, однако в нём действительно было что-то странное. Именно из этой области на свет появилось большинство

российских прозаиков и поэтов, исключая Санкт-Петербург. И название у города интересное. И что же в нём такого адского? Рассказывали, что при строительстве крепости по приказу Ивана IV Грозного работники увидели, как на одну из верхних башен крепости села могучая, чёрная птица и крикнула им три раза. Подивились на хищную птицу мужики и решили назвать крепость её именем, а позже так был назван и весь город.

– Почему так долго стоим?

Свердлов начал беспокоиться и терять терпение. Спустя несколько минут вместо чинной, почтительной делегации региональных властей его купе зашел мужик в гражданской шинели и с картузом в трясущихся руках. Его синюшные руки и пар изо рта говорили о том, что на улице был ужасный мороз.

– Яков Михайлович, – запинаясь, начал он, забыв представиться. – Великодушно прошу прощения, у нас здесь небольшая оказия. Рабочие железнодорожники забастовку устроили. Карточки не отовариваются, пухнут люди от голода. В депо собралось аж тысяча человек – буйствует, митингует, никак успокоить не можем...

– Но мы не можем ждать! – возразил Свердлов, возмутительно глядя в глаза большевика. – Меня ждут в Туле, в Серпухове. Вы знаете, кто такой Троцкий? Он дожидается меня там со вчерашнего дня. Меня ждёт Москва – у нас готовится партийный съезд!

– Простите, железнодорожники перекрыли движение, – с дрожью в голосе оправдывался орловчанин. – Они ещё и по своим каналам справки навели, что к нам высокое начальство на спецпоезде едет.

Что оставалось делать? Из-за такой мелочи заторчать в провинциальном Орле на невесть какое время? И сорвать все свои планы? Ну уж нет. Яков Михайлович такого не позволит. И, несмотря на своё недомогание и усталость, он решил вмешаться. Выйти из поезда и угомонить толпу. Это было для него подобно утихомириванию делегатов на съездах. Совершенно ничего сложного, а тут – абсолютные непросвещённые пролетарии. Бросить пару лозунгов и забить своим сильным голосом сознание толпы. Ораторство, манипулирование настроением массы – это была стихия Свердлова. И оттого Яков Михайлович рассчитывал расправиться с провинциальными железнодорожниками быстро. Это же действительно так просто!

Орловское депо представляло из себя медное двухэтажное сооружение с небольшими окошками, по бокам которого исправно светили изящные невысокие фонари. “Надо же, здесь есть электричество”, – подумал Свердлов, когда выходил из поезда. А земли не было видно, ибо её обступила темная, рабочая толпа. Рассерженная и жестокая против одного: худого, щуплого председателя ВЦИК, однако смелого, безумно гордого и самодовольного.

– Товарищи орловцы, – обратился он, – прошу немедленно прекратить...

Свердлов не успел закончить даже свою первую мысль. Разъярённые, голодные люди со звериным ожесточением бросились на него подобно единой стае волков. Безумные жёлтые глаза людей мелькали перед ним как вспышки электрических зарядов. С разных сторон удары, камни, поленья, заготовленные для топки поездов. Это были не волки, а коршуны: били, кололи, мстя за свои мучения и за что-то такое, о чём возможно сами они не могли догадываться.

Тысячей людей должно быть руководило одно сознание, они были сплочённее, они разрывали на куски, колеча и избивая – как будто один гигантский чёрный орёл с жёлтыми, сверкающими глазами, клюющий стальным клювом в самую душу Свердлова.

Охрана, не растерявшись, по инстинкту, защищая хозяина, бросилась на толпу. Завязалась ожесточенная драка, Чекисты пустили в ход револьверы, били закладами винтовок тех, кого они поклялись защищать. Грянули выстрелы. Рабочие не отступали, прятались, защищались, но продолжали отважно биться.

А председатель ВЦИК лежал на ледяной, промерзшей орловской земле, покрытую вечными снегами без сознания. Охрана дралась за него, а про самого Свердлова – забыла. А из пробитого виска чёрной тонкой струйкой текла кровь, исчезая в холодных трещинках лазурного зимнего льда...

– Товарищи!..

Резкий, раздражающий уши звук колокольчика распространился по всему залу за долю секунды. Все делегаты умолкли, а Коба наконец пришёл в себя. Сколько времени он замечает за собой, что начал задумываться, не замечая ничего вокруг, до того, что попросту “улетает в облака”. Коба тряхнул головой и начал массировать виски.

– Бури?

Не поняв вопроса, Джугашвили опустил руки и с удивлением взглянул в сторону: с правой стороны от него сидел Зиновьев. Вид у него был скучающим, а настроение даже подавленным. Григорий Евсеич рассматривал Кобу с тем же интересом, как рассматривал бы муху, присевшую на подоконник.

– Что? – Наркомнац слегка приподнял брови.

– Ну бури, – пожал плечами Зиновьев и медленно зевнул, прикрывая рот рукой. – Видишь, какая погода? Говорят, она влияет на состояние людей.

Спорить нечего: самочувствие такое туманное, что даже клонит в сон. О чём тут можно было говорить, если даже вести протокол за Лениным не было сил. Хоть это и не входило в работу Кобы, но он всегда на всякий съезд или конференцию брал с собой карандаш и блокнот. И работа в наркомате была связана в основном с отчетностью и документами, а как же Коба ненавидел бумажную волокиту...

– Непривычно слышать колокольчик не из рук Якова Михайловича, – с тяжёлым вздохом произнёс Каменев, сидевший с другой стороны от Джугашвили. – Он всегда вёл съезд. И так к нему готовился...

– Полно будет причитать, Лёва, – перебил его Коба, угрюмо скрестив руки на груди, предварительно оттянув манжеты чёрного френча.

– Ах, товарищи, когда убили Урицкого, я тоже некоторое время горевал, – протяжно вздохнул Зиновьев, облокотившись на стол и подперев щеку кулаком. – И представляете, от какого-то там гриппа.

Коба искоса поглядел вдоль стола: на другом краю Троцкий, сложа руки, тщательно изучал какой-то документ: то ли протокол, то ли повестку дня, или же просто буравил взглядом поверхность стола, не замечая никаких бумаг.

– Я лично сомневаюсь, – говорил Каменев. – Дорогой из Харькова на него напали, мой друг.

Слишком спокойно вёл себя Троцкий, думал Коба. Грузин сощурил глаза, дабы получше присмотреться к наркомвоенмору. “Да, он бледнее, чем обычно, сукин сын, неужели не будет читать доклад?” – пронеслось у него в голове. Сам же Лев Давидович даже не замечал, что кто-то на него упорно смотрит. А у Кобы на него имелось масса подозрений, касающихся даже пропажи ручек из ящиков в кабинете. Ничего, не зря же он натравил на наркома по военным делам Ворошилова: “идет против должного – пускай получает по заслугам”.