Двадцать лет в батискафе.

Уо Жорж

— Вижу дно! — сообщает Вильм.

Заглянув в иллюминатор через его плечо, я тоже вижу по­степенно приближающееся беловатое пятно. Батискаф останав­ливается, уравновешенный гайдропом. Три года трудов привели нас в этот уголок нашей планеты, на дно, покрытое, видимо, мелким песком и усеянное ямами и холмиками, природа кото­рых пока остается нам неизвестной. Сколько тайн еще пред­стоит раскрыть! В 13 часов 30 минут снова передаю: «V-40— V-40». Радость наша не знает границ, но вслух мы ее не выра­жаем. В 1954 году я написал следующие строки по поводу открывшегося нам зрелища: „...мы добрались до нее, до нашей надежной, твердой, верной земли. Она избавила нас от неопределенного чувства тревоги, которое с самого начала погруже­ния давило на нас, несмотря на всю нашу подготовку. Хотя ни один из нас не говорил об этом вслух, во время спуска мы оба чувствовали себя подавленными: ведь стены мрака, меж кото­рых мы метр за метром скользили вниз,

скрывали враждеб­ный нам мир, пусть даже и отделенный от нас стальным корпусом».

Мы включили двигатели, рассчитывая обследовать дно. Вне­запно в зоне, освещенной прожекторами, показалось нечто по­хожее на роскошный тюльпан; вот он приблизился, и мы его сфотографировали. Позже специалисты разъяснили нам, что мы встретили нечто вроде губки. Двенадцать лет спустя, когда я совершал погружение на «Архимеде» совсем в другом районе, случай помог мне сорвать один из этих «тюльпанов».

Вскоре состоялась еще одна встреча.

— Акула,— говорит Вильм. Правильнее было бы сказать «рыба из породы акул», но мы тут одни, и биологи нас не слы­шат, так что можно себе позволить пренебречь научной терми­нологией. Несколько раз фотографируем этого большого добро­го пса, сторожащего свои владения. Еще какое-то время он по­качивается перед нами, потом, удовлетворенный осмотром ба­тискафа, исчезает в ночи.

Становится очень холодно. Температура воды 3°, и 9 санти­метров стали, отделяющие нас от нее, дышат холодом, точно ледяная стена. Уже около 14 часов! Но мы надеемся увидеть еще кого-нибудь. Внезапно над нашими головами раздается - словно удар грома. Мы переглядываемся. Вода за иллюминатором погрузилась во мрак.

— Видимо, сорвались аккумуляторы прожекторов,—гово­рит Вильм.

И действительно, облегченный на 1200 килограммов батискаф начинает подниматься. Включаю эхолот. Он показывает, что дно удаляется: 10 метров, 15... Вильм проверяет предохранитель — он перегорел.

— Видимо, в электромагнит проникла вода,— предполагает он.— Слишком большая сила тока... Проверим в Дакаре.

Я достаю завтрак. Вильм чем-то удручен. Я вызываю его на разговор, и он признается, что огорчен тем, что ему придется расстаться с батискафом. Это его последнее погружение — «ФНРС-ІІІ» сдан в эксплуатацию, и строителю на нем уже нечего делать. Человеку не дано предвидеть будущее, и мы не знали тогда, что семь лет спустя нам доведется снова работать вместе плечом к плечу и пережить немало незабываемых часов во время испытаний «Архимеда», от начала и до конца скон­струированного и построенного Вильмом.

«ФНРС-ІІІ» ВСТУПАЕТВ СТРОЙ

В высших сферах было решено что батискаф может счи­таться вступившим в строй; для меня это означало одино­чество. На дакарской военно-морской базе Каретт занялся усовершенствованиями, необ­ходимость которых стала оче­видна после погружения на 4000 метров. Надо было повысить герметичность электромагни­тов, разработать новую конструкцию соединений для батарей, отделяющихся от батискафа при аварии. Вместе с Вильмом, ко­торому предстояло продолжить службу в Техническом отделе Управления военно-морского строительства в Париже, я вернул­ся во Францию. Мне надо было подготовить материалы для, нового соглашения между военно-морским флотом и ФНРС, определить расходы и обязательства обеих сторон. К концу мар­та эта работа была закончена, и 2 апреля я отправился в Да­кар для встречи с профессором Теодором Моно, тогдашним ди­ректором Французского института Черной Африки.

В принципе я должен был до возвращения профессора во Францию, назначенного на конец мая, организовать для него, два погружения с исследовательскими целями — одно на глуби­ну 750 метров, другое — на 1500 метров. Однако нам не доста­вили вовремя детали, необходимые для установки сбрасывае­мых батарей, и первое погружение пришлось несколько отло­жить.

Профессор Моно был не из тех, кого такая заминка может остановить. Страстный натуралист, он часто отправлялся из Дакара в экспедиции по пустынным районам, причем весь его эскорт составляли два проводника. Чаще всего они шли пеш­ком, ведя под уздцы лошадей, а когда их спрашивали, где они берут воду в этой засушливой местности, профессор неизменно отвечал, что человеку вполне достаточно одного стакана воды в день. Этот поджарый аскет не ел мяса и не пил вина и вооб­ще был идеальным спутником для длительных погружений в батискафе. Должен признать, что хотя я высоко ценил часы, проведенные в его обществе, а также его неиссякаемый юмор, результаты нашего сотрудничества меня разочаровали. Я рас­считывал, что во время спуска ученый станет называть мне различных животных, появляющихся в иллюминаторе. Но мне пришлось смириться с тем фактом, что научные знания о морской фауне находятся пока еще в зачаточном состоянии. Уче­ный, которого я имел честь доставить в большие глубины, дабы позволить ему провести научные наблюдения, пребывал боль­шей частью в сомнении,

отвечая на мои вопросы, и виной тому была не только его скромность. Беседы с профессором, пожалуй, больше помогли мне осознать масштабы задачи, стоявшей перед его коллегами и отчасти передо мной. Мало-помалу я понял, что моя роль не ограничится исполнением обязанностей под­водного «шофера» и что мне надлежит осваивать специальности моих «пассажиров».

Чтобы проиллюстрировать мое душевное состояние в тот весенний день, процитирую несколько строк из иронического отчета профессора Моно: «Погрузились всего на 75 метров — а за иллюминатором совершенно темно; вот уж чего я не ожи­дал. Впрочем, даже Уо удивлен, а уж он-то бывал и несколько глубже».

С наступлением темноты тотчас появляются светящиеся обитатели подводного мира: темнота эта населена весьма густо. Не нахожу более точного сравнения, чем со звездным небом, только фантастический подводный небосклон отличается непо­стоянством: созвездия, туманности и галактики непрерывно кружатся, перемещаются... Чудесное, волнующее зрелище — не­много, правда, утомительное для глаз и мозга: за исключением отдельных случаев, все так быстро меняется, что разглядеть подробности, установить, хотя бы приблизительно, кто же участвует в этой головокружительной пляске, просто не успе­ваешь.

Канта приводили в состояние восхищенного изумления два явления звездное небо над головой и механизм нравственных Движений в душе человека. Тому же, кто погружался в бати­скафе, ясно, что к этому краткому перечню следует прибавить третье чудо — феерический танец светящихся созданий в кро­мешном мраке глубин.

Но вернемся к нашему первому научно-исследовательскому погружению. Совершив мягкую посадку на дно, мы увидели прекрасную актинию с коричневатыми щупальцами.

Вышли из строя прожектора, и нам пришлось возвращаться. Мягко говоря, моя подводная лаборатория еще далека от совершенства. Тем не менее профессор Моно учтиво выразил мне свое восхищение ею. Более успешным оказалось второе погру­жение, состоявшееся несколько дней спустя: мы провели на дне, на глубине 1400 метров, целых пять часов. На этот раз я едва успевал разбирать непривычные названия, которыми сыпал профессор Моно. Точное название красивого ската (Raja?), а также нескольких других рыб оказались выше моих способ­ностей, но зато пикногонид (морские пауки), щетинкочелюстных и маленьких коричнево-фиолетовых акул (Centroscymnus sp., если не ошибаюсь, конечно) нам удалось не только наблю­дать, но и сфотографировать. Были и другие животные, оказавшиеся загадкой даже для моего спутника — например, гигантский краб, которого мы безуспешно пытались преследовать. Этому крабу я даже благодарен, так как, гоняясь за ним, я испытал свои способности подводного пилота, причем единст­венным ориентиром мне служила великолепная морская звезда, лежавшая на дне; я совершил несколько вылазок в различных направлениях, но неизменно возвращался к ней.

Ценную информацию дали мне и наблюдения моего спутни­ка относительно характера дна. Я и сам заметил, что, сбрасы­вая дробь, я всякий раз поднимал на дне облачка ила, но глу­боко в ил дробь не зарывалась и даже служила мне ориенти­ром. Теперь же профессор Моно обратил мое внимание и на то, что при маневрах батискафа гайдроп, волочившийся по дну, оставляет чрезвычайно четкую борозду на глинистой, по словам Моно, корке, которая при этом трескается перпендикулярно бо­розде. Словом, для меня это погружение было гораздо более плодотворным в отношений научных наблюдений, чем все пре­дыдущие.

Понятно, с каким сожалением я покидал Дакар, где наш батискаф произвел в общей сложности пять успешных погруже­ний (в том числе одно пробное, без команды). Но в Париже уже создавался Комитет, который должен был разработать планы научной эксплуатации батискафа. Председателем его стал, естественно, профессор Фаж, самый известный из французских океанографов; к сожалению, он пробыл на этом посту всего несколько лет.

С 1954 по 1961 год, то есть около семи лет, «ФНРС-ІІІ», ра­ботая по указаниям Комитета, доставлял в морские глубины французских, бельгийских, американских, португальских и японских ученых, а иногда и журналистов. Мало-помалу уста­новился определенный ритм работы. Батискаф — это, в первую очередь, судно, требующее постоянного ухода. Как известно морская вода и воздух объединяют свои усилия, чтобы уничто­жить творения рук человеческих: коррозия разрушает металл, стареет изоляция электропроводки, и потому ежегодно «ФНРС-Ш» проводил несколько месяцев в ремонтных доках. Погружение требует особенно тщательного соблюдения мер безопасности. Прогуливаясь на глубине в 1000 или, скажем, 10 000 метров, мы не можем позволить себе рисковать. Вовсе не требуется, чтобы, отправляясь в подводную экспедицию, уче­ный совершал геройский поступок. Погружения, даже глубоко­водные, должны стать явлением привычным и заурядным.