Двадцать восемь дней

MarihuanA.S

Только меня не было рядом.

Я дошел до металлических дверей и стал нервно нажимать на кнопку, которая горела красным. Двери открылись сразу, как будто кроме меня, Джеммы, мамы и Роба никто не пользовался лифтом. Войдя внутрь, я ткнул на первый этаж и тут же осознал, что мог бы быстрей спуститься по лестнице. Я ведь по ней поднимался. Странно, что мозг отключается, когда ты в стрессе. Я спустился на первый этаж, и передо мной предстал ресепшн или что-то вроде того. Рядом стоял диспенсер, к которому я и спешил. Подойдя ближе, я почувствовал, что на меня все смотрят. Уверен, новости обо мне быстро разлетелись. Точнее не новости, а их полное отсутствие.

Как вдруг я оказался в заднице Британии в том виде, в котором был. Я не был удивлен, что люди пребывали в состоянии шока, но сделал вид, что не замечаю их. Наполнив пластиковый стаканчик водой, я пригубил, чтобы проверить температуру. И убедившись, что она достаточно теплая, направился к лифту. Нет, у меня не было сил идти по лестнице. Ткнув на кнопку, я понял, что действительно никто кроме меня не пользуется этим. Было прохладно ходить в такую погоду в том, в чем ходил я. Даже в лифте стоял холод. Вода в стакане остывала. Я вышел на четвертом этаже и повернул в сторону палаты. До меня всё доходило поздней, чем происходило. Реакция была замедленной. Только через несколько секунд я понял, что кто-то открыл дверь передо мной, и я буквально врезался в нее.

— Ради Бога, примите мои извинения, — произнес невысокий мужчина в белом халате, выдвигая ладони в знак капитуляции и поднимая с пола стакан, который вылетел из моих рук.

Все произошло слишком быстро и неожиданно для моего сознания, что я даже не сказал ни слова. Я просто принял пустой стаканчик, протянутый мне. Лужа воды расплылась под подошвой моей обуви. Мужчина еще раз извинился и направился дальше в тот момент, когда за ним вышла медсестра в таком же белоснежном костюме. Они стали о чем-то шепотом переговариваться, и мой взгляд невольно упал на безмолвную палату, дверь которой осталась открытой. Она ничем не отличалась от палаты Джеммы, только человек в ней был соединен с множеством аппаратов. Мне потребовалась секунда, чтобы безошибочно понять, кто была эта девушка на койке с белыми простынями. Пластиковый стакан снова выпал из моих рук на кафельный пол, расплескивая воду и отдаваясь эхом в моих ушах.

Мэри.

========== Эпилог. ==========

Как странно все-таки. Я долго думал после всего этого над словом «случайность». И знаете? Его не существует. Случайности не случайны. Я, черт возьми, осознал слишком поздно все те ничтожные, но невероятно важные вещи. Когда Мэри открыла глаза, до меня дошло. Я сразу понял, почему родители решили пораньше поехать к бабушке в Глостер. Я понял, почему произошла авария и почему именно в эту больницу повезли Джемму. Хотя Мэри оказалась в ней по ошибке, ее должны были перевести в Лондонский центральный госпиталь, и официально она числилась, как погибшая в авиакатастрофе. Но и это сложилось не случайно.

Мэри расплакалась, когда увидела меня впервые после случившегося. Она плакала так долго, как не плакала никогда. Я не знал, слышала ли она все те слова, которые я говорил ей в надежде, что она проснется; которые я говорил ей около ее койки на протяжении нескольких недель. Я чертовски любил ее.

Я любил, как она облизывает губы перед тем, как сказать что-то.

Я любил, как она начинала часто моргать, если ей было обидно или, наоборот, когда она заигрывала со мной.

Я любил тембр ее голоса, тембр, который она использовала только при разговоре со мной.

Я любил смотреть, как она спит или кушает.

Ее смех доводил меня до экстаза и перевозбуждения, от которого мне хотелось смеяться заодно.

Я любил ее

всю. И она делала меня по-настоящему счастливым.

Когда я увидел ее после крушения самолета, я бросился в палату, где она лежала, падая перед койкой на колени. На меня налетели врачи, оттаскивая из комнаты, но им пришлось сдаться. Ее пульс участился после того, как я стал сопротивляться и кричать. Кардиограф стал пищать чаще, и все уставились на меня с ужасом, читабельным по глазам. Во мне жила надежда, и когда я увидел ее, то понял, что не просто так чувствовал её. Мне сказали, что она в коме уже два месяца, и исход наверняка летальный.

Я стал приходить каждый день.

Я никого не слушал.

Несколько раз мне удавалось остаться с ней на ночь. Я просто лежал с ней на узкой койке и не смыкал глаз. Я смотрел на нее. Моя Мэри. Я представлял, какая могла бы быть наша жизнь, когда ее веки поднимутся. Мы бы могли уехать далеко, туда, где не знают нас обоих. Мы бы начали жизнь, как нормальные люди. Это возможно? Я начинал думать разными вариациями, словно мне было не двадцать лет, а сорок. Тот момент, когда я узнал о крушении самолета, разрушил всё, что было и чего не было. После него я стал мечтать о вещах, которые мог бы сделать где-то в параллельной вселенной, чтобы не потерять ее. Все считали меня ненормальным, они и не скрывали своего мнения, но я узнал об этом позже, при разговоре с Джеммой. В те дни я совершенно не обращал внимания ни на что, кроме темноволосой девушки с закрытыми глазами в палате Глостерского госпиталя. Когда меня не пускали, я стоял и ждал на улице. На крыльце больницы. Было холодно, но я не чувствовал физически ничего. Для меня существовала только она, так близко находящаяся спустя столько времени.

— Гарри, — ее голос вывел меня из транса.

Я посмотрел на нее. Мэри уставилась вперед. А впереди было черное небо с множеством сверкающих точек. Мы лежали на диване на крыше моего дома. Было холодно, но я закутал ее в свою куртку. А мне самому уже было все равно, потому что она рядом. Она со мной. Она — мое тепло. Ее голова лежала на моем плече. Одну руку Мэри положила мне на живот.

— Смотри.

Я перевел взгляд на небо и увидел очертания знакомого созвездия.

— Пояс Ориона, — Мэри прошептала это, и я услышал улыбку в ее голосе.

Прошло столько времени с того дня, когда мы лежали вот так в последний раз. Тогда я и не представлял, как может сложиться жизнь. Эти бесчисленные звезды напоминали бесчисленные дни, которые ждали нас. Ее только выписали из госпиталя. Ей было противопоказано заниматься физическим трудом. Ей был противопоказан стресс. Я мог дать ей всё, что ей нужно и чего она хочет. Потому что сам этого хотел. И все знали, что со мной она всегда будет в безопасности.

Но у меня было множество вопросов с отсутствием ответов на них. Это были вопросы, связанные с ее родственниками; с тем, как она могла по ошибке попасть в другую больницу; вопросы, касающиеся МакИвера и анонимных угрожающих писем; кто оплачивал ее лечение. Дилеммы, догадки вертелись в моей голове всякий раз, когда у меня выпадал случай побыть одному. Но в ту секунду, рядом с ней, моя голова была чиста.

Мэри была жива. Она дышала, смеялась, говорила, волновалась, шутила. И она делала это со мной. Вместе со мной. Рядом со мной. Заодно со мной.

У нас не было ограничений. У нас уже было не двадцать восемь дней, а столько, сколько мы хотели. Двадцать восемь — теперь просто число.

Это больше не рамки, выход за которые запрещен.