Двадцатые годы
Шрифт:
— Напужался?
Он правильно говорит, этот человек, только «напужался» страшнее, чем «напугался».
Вокруг пусто. Только один этот человек и Славушка. Серый полумрак, кусты. Поле. Насыпь.
— А поезд?
— Ушел.
Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька:
— Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай…
И начинает раздевать мальчика.
— Я сам…
Расшнуровывает ботинки, намокшие шнурки плохо поддаются его усилиям, разматывает обмотки, снимает штаны…
— Понимаешь, пришел
Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко, не пропал, выкарабкался…
— Посидим или пойдем? — спрашивает солдат.
— Пойдем.
— Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки в руки, бидон… — Он поднял с земли бидон, покачал в руке. — Водичка, она нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться…
Пошли вдоль железнодорожного полотна. Сейчас бы чаю с медом, но можно прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики.
Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем, по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица.
— Вы добрый, — сказал Славушка.
— Нет, я не добрый, — возразил солдат. — Я злой.
— Какой же вы злой, — не согласился Славушка, — отстали из-за меня…
— А ты знаешь, как я людей убивал? — сказал солдат. — Ужас!
— А почему ж вы тогда остались?
— Партийное правило: разве может коммунист оставить человека в беде? — Он замолчал, и Славушка молчал. Некоторое время шли молча. — Будь я в правительстве, я бы закон такой установил: если коммунист оставил кого без помощи, — расстрелять… — Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже мужицким рассудительным тоном: — Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя уехала и твой мешок. Это, брат, хуже…
Тут только Славушка вспомнил о мешке, но ему не было жаль ни мешка, ни жалких своих вещичек, лишь фунтик с конфетами жаль, которые не сумеет он передать Фране.
В Мохово пришли за полночь, на полустанке царила тишина, не подавали голоса ни собаки, ни петухи, собаки только разоспались, а петухи еще не проснулись.
Полустанок решили миновать, топать до Архангельской, там отдохнуть и обсушиться, но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не то стрелочница: солдат и мальчик…
— Вы от поезда не отстали?
— Догоняем, — усмехнулся солдат.
— К дежурному иди, — сердито сказала женщина.
Дежурный, к их удивлению, выдал им и шинель и мешок, попутчики по вагону сдали в Архангельской вещи отставших пассажиров дежурному по станции.
— А ты говорил! — сказал солдат, хотя Славушка ничего
Оба повеселели, и, поскольку поезда до вечера не предполагалось, решили идти до Залегощи пешком.
Мальчик сменил носки, надел на плечи мешок. Его спутник расправил шинель, бант с нее где-то свалился, однако конфеты в кармане лежали нетронутыми, перекинул ее через руку, и они зашагали дальше.
Слава спросил, что будет делать солдат дома, впрочем, дома, как явствовало из его слов, у него уже не было.
— Хочу дожить до мировой революции, — сказал тот. — Хочу, самолично покарать хоть одного миллиардера.
А пока дело до мировой революции не дошло, он намеревался помириться с женой и организовать в селе сельскохозяйственную коммуну.
Так, за разговором, дошли до Залегощи.
Пешим ходом солдат порастряс свой живот, скрутило его, покряхтывает, лицо землистое, осунулся.
— Отдохнем? — предложил он.
— Нет, пойду, — отказался мальчик, — а то не успею домой до вечера.
Оба поглядели на бидон.
— Возьми, — сказал Слава. — Пригодится.
— Спасибо, — обрадовался солдат. — Мало ли что в дороге…
Они постояли, поглядели друг на друга.
— Дождусь поезда, — виновато сказал солдат. — Мне за Верховье. Не выдёжу…
— Счастливо тебе. — И солдат пошел с платформы в зал, банта на шинели не было, но все-таки это был человек с красным бантом.
А Слава зашагал, один уже, на Верхнее Скворечье, делать мировую революцию в Успенской волости.
56
Какая одинаковая страна! Поля, поля, лески, перелески, рощицы, ложбинки, холмики, серые дороги, приземистые ветлы по обочинам, все одинаковое, все одно и то же, и какая неповторимая в каждой своей подробности, справа поле, и слева поле, слева в поле рожь стеной, желтеют тяжелые колосья, поле добрых рук, а справа сурепка, васильки, просвет за просветом, и рожь белесая, хилая…
Одна ложбинка, как могила, грустна, а в другой — жизнь: гвоздички, кашка, стрекот, кузнечики, ветла распушила свои ветви и сладкая тень нависла над шелковистой травой!
Так, помаленьку, шел и шел себе комсомольский работник 20-х годов — Слава Ознобишин по пыльной и мягкой дороге, от Залегощи через Скворечье на Туровец, от ложбинки к ложбинке, от ветлы к ветле, и так-то ему легко шлось, как, может быть, никогда в жизни. Он шел и думал, что не поедет в Малоархангельск, не поедет туда на работу, вот и все. Да и зачем ему туда ехать? Андреева нет, Андреев едет на фронт, а может быть, и доехал. А что ему делать в Малоархангельске без Андреева? Кто поддержит, кто поможет, с кем пойдешь искать истоки Оки? Он хоть в этом себе не признавался, а без поддержки, без крепкого рядом плеча ему еще трудно. А тут рядом Быстров и отругает иной раз, а в обиду не даст…