Двадцатые годы
Шрифт:
— Не узнаешь?
Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза…
— Ты где теперь?
— Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в «Орловской правде».
Андреев удивился:
— Вы разве встречались?
— Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.
— Довез ты тогда свою литературу? — интересуется Шифрин.
— А почему не довезти?
— Отличные книжки
— А мне «Овод» что-то не очень…
— Как ты можешь так говорить! — возмущается Шифрин. — Образец принципиальности!
— Есть получше образцы.
— Это кто же?
— Базаров.
— Кто, кто?
— Базаров.
— Кто это?
— "Отцы и дети" читал?
— Тургенев? — Шифрин пренебрежительно машет рукой. — Вчерашний день!
Славушке не хотелось с ним спорить.
— Заходи в редакцию, — великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. — Может, напишешь что…
После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства…
Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле.
Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: «Спокойнее, не свалимся».
Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала.
— А в общем давай спать, — закончил он, — двигайся поближе, под шинель…
Но сон не шел к Славе.
— Ты читал «Овода»?
— Угу, — ответил Андреев, засыпая.
— Понравился?
— Ничего…
— А кто принципиальнее, — спросил Славушка, — Овод или Базаров?
— Сравнил бога с яичницей, — пробормотал Андреев. — Слезливые сантименты и целое мировоззрение…
— А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем…
Андреев неожиданно сел.
— И правильно считают, — сказал он. — Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.
— Что ж, отказаться от книг?
— Не отказаться, а выбирать что читать. — Андреев вытащил из кармана записную книжку. — Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? «Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками». Запомни. «Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует». Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу…
Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее — горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал,
Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.
Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.
Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.
— Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма — Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет…
— А когда ехать? — спросил кто-то из угла.
— Сегодня, — сказал Кобяшов. — Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.
Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас… Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем…
— Запишите меня, — нарушил молчание Андреев, — я еду.
— И я, — тут же сказал Слава, — и я!
— А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? — спросил Кобяшов.
— А хоть бы он, — сказал Андреев, указывая на Славу. — Ознобишин.
— Но я тоже еду, — возразил Слава.
— Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, — сказал Кобяшов. — Тебе нет шестнадцати.
Слава пытался возражать:
— Какое это имеет значение?
— Потому что война — это не игрушки, — сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. — Не спорь, пожалуйста.
— Так кто ж еще? — спросил Шульман.
Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.
— А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? — неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.
— Я хотел, но не разрешает губкомпарт, — без запинки отозвался Кобяшов. — Можете справиться!
— Зачем, мы верим…
Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.
Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.
— Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен…
У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.
— Я не могу, у меня аппендицит, — отвечал он. — Всего только три месяца, как меня хотели оперировать…
— Товарищи, еще два человека! — воззвал Кобяшов.
— Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, — сказал Хватов, секретарь ливенского укома.