Двадцатые годы
Шрифт:
— Дети-то при чем?
— А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется.
Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь.
— Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону.
— Это мы и без тебя знаем, — процедил сквозь зубы Сосняков. — Ужинать опять к Васютину?
— К
В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь.
— Пошли, Савелий Тихонович.
Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и…
— Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно…
И бутылка зеленого стекла блеснула на столе.
— Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду.
— Привыкать надо.
Жильцов и Васютин выпили.
Жильцов переспрашивает:
— Так когда поедем?
— Ночуйте, ночуйте у нас, — вмешалась хозяйка. — Женушки еще нет, торопиться не к кому.
— А я и не тороплюсь.
И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю.
— А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, — неожиданно говорит Ознобишин. — Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку.
— Да господи, да хоть две, — сказала Васютина. — Хотите, мы вас на печке уложим?
— А что так? — поинтересовался Жильцов.
— Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил.
На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину — Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного.
— Срочно зовет в ячейку.
Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола.
— Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет.
Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным.
В избе у Борщевых пахло хлебом.
— Как же так? — спросил Ознобишин. — Я же предупреждал?
Борщева развела руками, показала на детей.
— Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем.
Ну что ей сказать?
— Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом.
И вдруг Борщева осмелела:
— А осенью опять придет отряд…
«И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка», — не сказал, только подумал Ознобишин.
— Скоро новый закон будет, — сказал он. — Не все будут отбирать.
Ему не верили, но и не возражали.
После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют.
За неделю,
Даже с Сосняковым расстались они мирно.
— Ты бы отлично сам со всем справился, — великодушно сказал Ознобишин. — Но отвечать-то перед волкомом мне.
— Какое имеет значение, — не менее великодушно отозвался Сосняков. — Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и яровая сойдет.
— Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, — сказал Ознобишин.
— Подумываю, Слава.
На сей раз ничем не попрекнули друг друга, дело было сделано и мир между ними восстановлен.
Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу.
— Смотри не гони лошадь, дорога плохая, — предупредил Васю отец и, ни к кому не обращаясь, пожаловался: — Только из пеленок, а уже начальство…
Ехали медленно, телега тонула в выбоинах, на колеса налипла грязь, пахло сыростью, овчиной, навозом, всю дорогу Ознобишин и Левочкин разговаривали о пустяках — что ребята по праздникам ходят в церковь, что блины хороши и без сметаны, что Сосняков в жизни никогда и никому не улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел…
Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна.
— Может, отпустишь? — искательно попросил Левочкин.
Ознобишин соскочил с грядки, потрепал мерина по лоснящемуся крупу, кивнул своему спутнику, зашагал вниз.
— Ладно, бывай…
Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами поискал прячущиеся под водой камни, ступил в воду, сразу вымок до щиколоток и пожалел — зачем отпустил Левочкина.
Заглянул по пути в исполком, за дверями молчание, все, должно быть, в разъезде, и заспешил домой.
В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками.
— Сейчас же разувайся!
Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы.
— Сейчас нагрею чаю…
У нее нашлось даже малиновое варенье.
— Почему так долго пропадал?
— Сеял.
— Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно…
Петя вместе с Филипповичем третий день жил в Дуровке, сеял на хуторе овес.
Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели…
Ночью проснулся, и ему показалось, что он все еще в Корсунском, потом сообразил, что он дома, что Корсунское позади, и все равно, куда от него уйдешь?! Третий год оно с ним. С той злосчастной поездки, когда застрелили Алешу Корсунского. Почему он его вспомнил? Потом ездил открывать в Корсунском школу. Дом в сугробах, белый зал, полыхающий камин, бренчанье расстроенного рояля…