Двадцатые годы
Шрифт:
Быстров взял к себе Еремеева, Славу же посадил в свою телегу Данилочкин.
— Прячься под брезент, парень, — рассудительно сказал он.
Предусмотрительный Данилочкин захватил огромное полотнище брезента и устроил над телегой навес, какие делают на своих повозках цыгане.
В пути Быстров с Еремеевым то и дело поторапливали отстающих, и всю дорогу Данилочкин брюзжал:
— Скачут сломя голову как на войну, тише едешь — дальше будешь.
Быстров и Еремеев всю дорогу сидели на грядках телеги, показывая,
Успенские коммунисты не знали за собой серьезных грехов, почти все вступили в партию в трудные дни, но когда тебя призывают к ответу, каждому в пору заглянуть в глаза своей совести.
Да и чем черт не шутит, смотришь на себя сквозь розовые очки, а окружающие видят тебя таким, какой ты на самом деле.
Ввалился Данилочкин в канцелярию. У стола худой небритый мужчина. Слава не помнил его фамилию, но в лицо знал — заведующий учетом.
— Откуда?
— Из Успенского.
— Где только вы пропадаете? Вас ко скольким призывали? К двум?
— Дождь…
— Не любовное свидание, дождь дождем, а дело делом, Семин заждался вас.
— А при чем тут Семин? — удивился Данилочкин.
— Проходит чистку вместе с вашей организацией, у нас он всего два месяца.
Семина только назвали, а он уже тут как тут, в новой кожаной куртке.
Окинул испытующим взглядом Данилочкина и Славу.
— Василию Семеновичу!
— Василию Тихоновичу!
Со Славой поздоровался свысока:
— Здравствуй, Ознобишин.
Чем-то он изменился, все такой же сдержанный, молчаливый, внимательный, но и какой-то отчужденный.
— А где же остальные? — с легким раздражением спросил заведующий учетом.
— Сейчас будут, только грязь счистят.
— Чистить их будут здесь, — мрачно пошутил заведующий учетом. — Вы еще не знаете Неклюдова!
Неклюдов — председатель комиссии по чистке, в губкоме заведует отделом пропаганды и агитации, из губкома же заведующая женотделом Петрова и от укома Шабунин.
Заведующий учетом пошел доложить о приезде коммунистов из Успенского.
— И я с вами, — сказал Семин, проходя вместе с ним в кабинет.
— Хм, каков! — хмыкнул Данилочкин. — Без году неделю здесь, а уже свой…
Выглянул из двери Шабунин, поманил Данилочкина.
— Заходи, заходи, не теряй времени.
Данилочкин растерялся, не думал, что начнут с него, обдернул китель, решительно шагнул в кабинет.
Заведующий учетом вернулся в приемную, а минуту спустя показался и Семин.
Тем временем пришли остальные.
Быстров поинтересовался:
— А где Данилочкин?
— Там.
Быстров даже растерялся!
— Думал, начнут с меня.
Он считал себя более других ответственным за деятельность волостной организации, да так оно и было на самом деле.
— А
Ответил Семин:
— Из губкома Неклюдов и Петрова и Шабунин от нас.
— А он — не очень?
Давыдов недоговорил, но все поняли — не очень ли строг Неклюдов.
— Только держись! — ответил Быстров вместо Семина. — Обязательно спросит, читаешь ли газеты… — Он в упор посмотрел на Давыдова. — А ты их не читаешь. Вот он и попросит тебя…
— Партия не читальня, — возразил Еремеев. — Солдата не спрашивают, умеет ли он читать, а умеет ли он стрелять.
— Однако в партии невеждам тоже не место, — неожиданно вмешался Зернов. — Куда стрелять, тоже надо понимать.
— Вот так и шпарь перед Неклюдовым, — одобрил Степан Кузьмич. — Такой же книжник, как и ты. Он даже книжку написал — «Пособие для руководителей политкружков».
Тут появился Данилочкин, на лбу поблескивают капли пота.
— Потеешь? — посочувствовал Еремеев. — Здорово пропесочили?
Данилочкин только рукой махнул.
— Газеты надо читать, — насмешливо повторил Быстров. — А ты небось ни в зуб.
— Какие там газеты, все больше о самогоне.
— Как борешься с самогонщиками?
— Сколько сам потребляю…
Позвали Зернова. Не в пример Данилочкину, его держали недолго.
— Все в порядке, — ответил он на молчаливый вопрос ожидающих. — Ни о газетах, ни о самогонке. Спросили, как работают школы, о моих отношениях с учителями. Приглашают Ознобишина.
Никогда не знаешь, когда придет твой черед! Слава пригладил рукой волосы, улыбнулся, вошел в кабинет.
За письменным столом Шабунина Неклюдов, строгий, бледный, с прилизанными волосами, в пиджачке, при галстуке, а Шабунин и Петрова, повязанная старушечьей коричневой косынкой, устроились у окна.
— Секретарь волкома в Успенском, — представил Шабунин вошедшего. — Вступил в комсомол еще до прихода белых.
Неклюдов внимательно рассматривал Ознобишина.
— Сколько вам лет?
— Шестнадцать.
— А кто ваши родители?
Этот вопрос задавали Славе еще год назад…
Те же слова, но какая разница! Доброжелательность и утверждение в одном случае, отрицание и недоверие в другом.
— Педагоги, — сказал Слава.
— А где сейчас ваш отец? — спросил Неклюдов.
— Убит.
— Кем? Где?
— На войне, — сказал Слава.
— Убит в четырнадцатом году, — добавил Шабунин. — На германском фронте.
— А мать?
— Мать учительствует в Успенском, — опять ответил Шабунин вместо Славы.
Неклюдов откинулся на стуле и прищурился, продолжая с недоверием смотреть на Ознобишина.
— Вы интеллигент?
Это был, как показалось Славе, каверзный вопрос, и он промолчал, не ответил.