Двадцатые годы
Шрифт:
— Э-эх, залетные!…
Дорога сплошь занесена снегом, сугробы справа, сугробы слева, не дорога, а тропка.
А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут.
— Э-эх, залетные!…
Полуденное солнце искрится в белесом голубоватом небе, сверкает снег, кругом зима — чистая, искристая, безбрежная…
До чего ж хорошо зимой в поле!
Едешь и сам не знаешь куда. Только бы ехать и ехать, мчаться без конца и края, покуда еще тепло в душе, покуда еще не замерзло сердце, покуда еще не захотелось к огоньку,
— Парень-то хороший? — спрашивает Слава.
— Ничего, — повторяет Кузьмин. — Тихий только. А работать будет, у таких хлеб растет.
Когда же это Даша успела с ним сладиться? Приезжала, шутила, советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком…
Что ее погнало замуж?
Белобрысая такая девчонка, настойчивая, упрямая, даже злая. Злая ко всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит…
Влюбилась? Но почему в церковь? Не может быть, чтоб верила в бога. Да не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит?
Узкое личико, русая коса, аккуратненький носик, желтенькие бровки, голубые глазки…
Подводишь ты нас, Даша, Дара, Дарочка… Черти бы тебя забрали, Чевырева!
"Пойду прямо к попу, — думает Слава, — и запрещу. Не осмелится же поп мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть как это не послушается? Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви! Дашу надо сохранить во что бы то ни стало. Придется Даше объявить выговор… Клуб-то у них есть? Ну, конечно, есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже, пожалуйста. Секретарь укомола Ознобишин прочтет лекцию. «Религия — опиум народа» или что-нибудь в этом роде. «Почему патриарх Тихон ненавидит Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?»
Солнце превратилось в оранжевый шар. Сперва в оранжевый, а потом в багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег… Хорошо!
— Дай-ка мне, — просит Слава.
Встает в санях и кричит:
— Э-эх, залетные!
Снега стали голубыми. Серо-голубыми. Серыми. Ветерок раздул тулуп. Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись…
— Дай-ка…
Кузьмин отобрал у Славы вожжи.
— С такой упряжкой вам не управиться.
Слава ушел с головой в тулуп.
— Напрасное вы затеяли дело, — вдруг сказал Кузьмин. — С нашей Дарьей Ивановной вам не совладать, она что решит, так то и будет.
— Ну это мы еще посмотрим, — ответил Слава. — Не мы подчиняемся обстоятельствам, а обстоятельства нам.
— Я вам лучше другое предложу…
Кузьмин чуть отпустил вожжи, запустил руку в сено, свалявшееся под седоками, вытащил холщовую торбу, вывалил меж Славой и собой бутылку, стакан, ломоть хлеба и кусок вареного мяса.
— Захватил перекусить…
Вытащил зубами из горлышка тугую бумажную затычку, налил стакан.
— Начнем, что ли? Гулять так гулять, выпьем за нашу Дашу, завтра за столом, а сегодня по морозцу в санях…
Слава принял стакан.
— Что это?
— Первач.
Слава сам не знал, как это у него получилось, рывком выплеснул самогон на снег и отдал стакан своему спутнику.
— Шутки шутишь? Возьми! Не для того еду я в Дросково.
— Чего ж добро выплескивать?
Кузьмин обиделся и сам пить не стал, заткнул бутылку, сунул под сиденье, сердито погнал лошадей.
Въехали в Дросково затемно.
— Куда? — отчужденно осведомился Кузьмин.
— В исполком.
— Даша наказывала к ней везти…
— В исполком, — упрямо повторил Слава.
Он сердился на Кузьмина за то, что тот предсказывал, будто ничего с Дашей Чевыревой не получится, не рассерди его Кузьмин, он, может быть, и выпил бы с ним первача.
— Спасибо, — поблагодарил он, вылезая из саней. — Будь здоров.
В исполкоме никого уже не было, только в канцелярии двое корпели над какими-то списками.
— Вам чего? — спросил один из них у вошедшего.
— Я из Малоархангельска, из укомола. Мне бы Чевыреву. Нельзя ли кого послать?
— А вы, случаем, не на свадьбу? Так вы бы к ней домой.
— Нет, мне она нужна здесь, — упрямо сказал Слава. — Я по делу.
Один из мужчин вышел, но тут в комнату торопливо вошла сама Даша, должно быть, Кузьмин предупредил ее о приезде Ознобишина.
— Ох, Слава… — Она поправилась. — Вячеслав Николаевич… До чего ж хорошо! Я все думала, хозяин вы своему слову…
— Здравствуй, Даша, — холодно поздоровался Слава. — Где бы нам с тобой…
— Да чего ж вы ко мне не поехали? — ласково упрекнула Даша. — Пойдемте, пойдемте! Небось устали с дороги, проголодались…
Слава строго на нее поглядел:
— Нет, я к тебе не пойду.
— И то! — согласилась Даша. — У меня дома что-то вроде девичника. Собрались девчонки, хотя парни тоже пришли. Но я найду вам местечко…
— Пойдем в волком.
Волостной комитет комсомола помещался в этом же здании, на втором этаже, ему была отведена угловая комната.
— Пойдемте, — неохотно согласилась Даша. — Ключ у меня с собой.
Поднялись по лестнице. Даша открыла дверь, зажгла лампу. По стенам побежали тени. Вдоль стен аккуратно стоят стулья. Столик у окна накрыт скатеркой. На подоконнике горшки с геранью и фуксией. Сюда бы еще узкую кроватку, и совсем девичья светелка.
Слава сел у стола, пригласил Дашу:
— Садись.
— А то лучше пошли бы ко мне? — опять предложила Даша.
— Садись, — настойчиво повторил Слава. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Даша в нерешительности стояла среди комнаты.
— Это правда? — строго спросил он.
— Что — правда?
— Что собираешься венчаться в церкви?
— Правда.
— И ты так спокойно об этом говоришь?
Даша поняла, разговор будет долгий, спустила с головы платок, расстегнула плисовый жакет, взяла стул и села перед Ознобишиным, как на допросе.