Двадцатые годы
Шрифт:
— А в чем раскаиваться? — Быстров отстегивает еще один крючок. — Взял я себе хоть фунт?
— Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм.
— Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти.
— А мы считаем — во вред, — и негромко, и невесело говорит Шабунин. — Вы добавочно собрали несколько сот пудов и на несколько лет поссорили Советскую власть с этими мужиками, а может быть, и сорвали в этих деревнях весенний сев.
— А вы хотите обращаться с мужиками с «чего изволите»?
— Ну, не с «чего изволите»,
— Никогда этого не будет.
— А что же вы предлагаете?
— Всех кулаков сослать, середняков прижать, бедняков и батраков объединить в артели…
— Не рано ли? Будут и артели, но страна еще не готова. В чем-то вы смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки.
— Это я-то смыкаюсь с Троцким?
— А вы подумайте.
— А мне нечего думать, я все додумал.
— Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.
Быстров распахивает бекешу, ему жарко.
— Я не согласен с новой экономической политикой, — скороговоркой, глотая слова, быстро произносит Быстров. — Ленин плохо знает крестьянство, а вы поддерживаете его.
Шабунин невесело разводит руками.
— Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только…
Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.
— …исключить из партии, — договаривает Кузнецов.
— Да, исключить из партии, — подтверждает Шабунин, отворачивается от Быстрова и смотрит на Ознобишина. — Прошу голосовать.
И только тут Слава отмечает в своем сознании, что Шабунин во все время разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.
«И должен был наблюдать», — думает Слава.
Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.
Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию. Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть как-то к нему приблизиться…
Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже, ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь…
Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст или не предаст?
— Прошу голосовать, — повторяет Шабунин.
Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула, за которую держится.
Он не находит в себе мужества…
Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но тем более он не может голосовать против Ленина.
Прощай, Степан Кузьмич!
Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.
— Прошу
Все подняли руки. Поднял и Слава…
Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, — боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.
Слава тоже посмотрел на Быстрова.
Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.
Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь, перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю безутешному детскому плачу.
Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил что-то невпопад Коле Иванову.
— Я пойду спать, — сказал он. — Что-то мне нездоровится.
Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после перенесенного горя.
И вот теперь видит перед собой Быстрова.
Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.
«Предал?» — спрашивает его взгляд.
«Нет», — хочет сказать Слава и не может.
Так они и говорят друг с другом всю ночь: Быстров спрашивает и упрекает, а Слава молчит и этим молчанием ниспровергает Быстрова и утверждает себя.
Они сидят друг против друга, Слава на постели, Степан Кузьмич за столом, он то исчезает, то появляется вновь, и длится это до того самого момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.
Слава встает, никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается, идет на кухню, находит на столе ломоть хлеба, садится на табуретку и жует, жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы.
21
С утра сочиняли инструкции — Ознобишин и Железнов об участии комсомольцев в весеннем севе, Ушаков о работе в школе; советовались, спорили, а потом то ли надоело писать, то ли просто устали, но Железнов сложил листки и воскликнул:
— А не пора ли нам пообедать?
Пошли домой, в общежитие.
Эмма Артуровна сидела у себя запершись, это значило, что обед она не готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.
Хлеб у Славы в комнате на подоконнике, Железнов принес из своей светелки котелок с вареной картошкой, обедали у Ознобишина, макали картошку в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.
Оторвал их от обеда дробный стук в дверь, точно кто-то стучал по двери палочкой.
Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке, он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане.
— Зайти можно?
— Заходи, заходи, — пригласил Железнов. — Чего тебе?
Статный парень, сажень в плечах, круглая румяная физиономия, черные, резко очерченные брови, у самого носа родинка на левой щеке, насмешливая ухмылочка…
Слава узнал его.
— Ты из Дроскова?
— Из него самого.
Раза два видел Слава этого парня в укомоле.