Двадцатые годы
Шрифт:
Румянец заливает щеки, но Слава этого не чувствует, товарищу Ознобишину не подобает краснеть. Как, впрочем, не подобает и обращать внимание на девушек… Да еще во время заупокойной службы!
— Прощайтесь, — негромко произносит отец Валерий.
Первой подходит Ирина Власьевна. В лице у нее ни кровинки. Но не плачет. Губы стиснуты, точно они на замке. Наклоняется к мужу.
Вот и Дмитрий Фомич подходит, и Устинов, и Введенский…
Кто-то смотрит на Славу, он понимает, его черед.
Прощайте, Иван Фомич…
Слава
— Простите, — говорит он и подходит к Марусе.
— Здравствуй…
— Здравствуй, Слава…
Они рядом, как два школьника, как два ученика.
Слава чуть касается ее руки.
— Где это ты обломала яблони?
— Возле школы, — шепчет Маруся. — Яблокам на них все равно не бывать, обдерут и ребята и телята.
Она права, с тех покалеченных яблонь, что растут перед школой, никто еще не дождался ни яблока, не успеют появиться завязи, как ребятишки обобьют палками.
Легкое замешательство, и вот уже плывет Иван Фомич на холстах в свой последний путь.
Стоят Слава и Маруся у могилы…
Последние возгласы певчих, последний взмах кадила, последний крик…
Ирина Власьевна приглашает всех на поминки, поминальный обед братья устраивают у Митрофана Фомича, там уж загодя припасена не одна четверть самогона, наварено и нажарено столько, чтобы все разошлись со сладкой думой о покойнике.
— Пойдем? — спрашивает Слава, и Маруся понимает, не к Митрофану Фомичу зовет он ее, они прячутся за березу и скрываются меж крестов, темных, обветренных, обветшалых.
Где-то здесь закопан Полиман, деревенский дурачок, расстрелянный проезжим трибуналом.
Но Слава о дурачке даже не вспоминает, иная мысль, острая и хмельная звенит в его голове.
Как же не замечал он Марусю? Вместе учились, ходили в один класс, сидели неподалеку, и — не замечал, не замечал, а сейчас заслонила все на свете?
— А знаешь, Маруся, я часто о тебе вспоминаю, — говорит Слава…
Ни разу, ни разу не вспомнил он о ней в Малоархангельске!
— Знаю, — говорит Маруся.
Откуда она может знать?
Они выбираются из частокола крестов, ноги тонут в густой траве.
— Ты любишь стихи? — спрашивает Слава.
— Не знаю, — отвечает Маруся.
Не сговариваясь, переступают заросшую травой канаву.
— Смотри, — говорит Маруся. — Как сильно цветет земляника.
— А ты умеешь варить варенье? — спрашивает Слава.
— Не знаю, — отвечает Маруся. — Дома у нас не варят варенья.
— А у меня мама очень хорошо варит, — говорит Слава.
— А она научит меня? — спрашивает Маруся.
— Конечно, — говорит Слава.
И опять молча бродят в березовой рощице.
— Мне пора, — говорит Маруся. — А то заругаются, скоро корову доить.
— Хорошо, —
— Нет, ты погоди, — говорит Маруся. — Пойдем порознь, а то неудобно…
Она уходит, и Слава один уже слоняется между берез и думает, какое это странное чувство — любовь.
25
Слава еще спал, когда за ним притопал Григорий.
Вера Васильевна разбудила сына:
— За тобой из исполкома.
— О, господи, — вздохнул Слава. — Не терпится, все равно ведь зайду…
Надо возвращаться в Малоархангельск, но в исполком он обязательно зашел бы — Успенский волисполком для него все равно, что родной дом.
— Кому я там понадобился, дядя Гриша?
— Данилочкину, кому ж еще! Церковь идут грабить, вот и приглашает тебя разделить удовольствие.
— Какую еще церковь?
Слава не понял сначала, подумал, что собираются идти в церковь с обыском, такое случалось, — прятали в церквах и оружие, и хлеб, однако отец Валерий вряд ли на это способен, человек принципиальный, богу служит, но в грязные дела не ввязывается.
Григорий снисходительно покачал головой: неужели непонятно?
— Ценности идут отбирать. Серебро, золото. Да ты что, Вячеслав Миколаич? Неужели не знаешь?
Слава хлопнул себя по лбу, как это он не сообразил: еще ранней весной опубликован декрет ВЦИКа об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих…
Постепенно, от церкви к церкви, шло это изъятие. Слава сам читал секретные сводки о том, как оно проходило. Не обходилось без инцидентов, а местами так и серьезных волнений. Патриарх Тихон призвал верующих противиться изъятию ценностей из церквей, и всякие темные элементы пользовались случаем возбудить людей против Советской власти.
Не без волнений проходило изъятие ценностей и в Малоархангельском уезде: в Куракине мужики избили милиционера, а в Луковце подожгли церковь, пусть все пропадет, а не отдадим…
Солнце по-полуденному припекло землю, а окна в исполкоме закрыты, от духоты можно задохнуться, но почему-то никому не приходит в голову распахнуть рамы, не до того, должно быть, все в исполкоме побаиваются предстоящего испытания.
Из-за стола, за которым еще не так давно сидел Быстров, навстречу Ознобишину ковыляет Данилочкин.
— Что ж, Вячеслав Николаевич, церковь посетил, а исполком стороной обходишь?
Слава подошел к Дмитрию Фомичу, тот сидел за своим дамским столиком грузный и сонный, впервые Славу поразило несоответствие этого стола и нынешнего его владельца; удивительно, как эта принадлежность дамского будуара выдерживает тяжесть мужицкой руки.
Голова Никитина низко опущена.
«Переживает смерть брата? — думает Слава. — Сразу не поймешь…»
Тут Дмитрий Фомич скользнул по Ознобишину взглядом, глаза у него блестят, он не произносит ни слова и отводит глаза в сторону.