Двадцатые годы
Шрифт:
— Чем это ты деникинцев прогневил?
— Узнали, что комсомолец…
— Они и так знали. — Усы Григория действительно шевелятся, как у таракана. — А люди говорят, ты у ихнего полковника револьвер и деньги украл?
Вот те на! На револьвер он согласен, а на деньги нет.
— Нет, деньги я не брал.
— А чего теряться!
Буквы П уже нет перед исполкомом.
— А я столбы на дрова, — отвечает Григорий на взгляд мальчика. — Охапки три напилю.
— А где…
Славушка не договоривает.
— Родные унесли, —
Быстров в той же комнате, где всегда сидел. Даже удивительно! Белые ушли вперед, — значит, Успенская волость еще под их властью, а в здании волостного правления расположились коммунисты и хозяйничают себе как ни в чем не бывало.
Быстров на обычном месте, за секретарским столиком Семин, Еремеев на диване, а хромой Данилочкин у печки, хотя топить еще рано.
— Можно?
— Заходи, заходи! У нас заседание…
— Степан Кузьмич, где мама?
— В безопасном месте.
— Я хочу ее видеть.
— Увидишь. Мы тут посоветовались и решили, что бумаги, которые ты забрал, надо срочно доставить в политотдел Тринадцатой армии. Возьмешь документы, спрячешь, довезу тебя до Каменки, переберешься через линию белых, это тебе легче, чем взрослому, а оттуда к железной дороге. Змиевка еще в наших руках.
Дело не столько в бумагах, сколько в самом Славушке. Но об этом Быстров ему не говорит. Трехверстка, возможно, не представляет особой ценности, но мальчика надо на время отправить подальше от Успенского. Так за него спокойнее. Вот и решено послать с поручением…
— Что скажешь? — нетерпеливо спрашивает Быстров. — Справишься?
Славушка и озадачен и польщен.
— Я готов, — говорит он. — Хотелось бы только маму…
— Я же сказал, — подтверждает Быстров. — Завезу по дороге. Она у Перьковой, в Критове.
Еремеев хлопает мальчика по плечу.
— Дам тебе наган…
— Ты что, очумел? — возмущается Быстров. — Какое еще оружие? Попадется кому — самый, мол, обыкновенный школьник. Гостил у родных в Успенском, а теперь возвращается в Орел.
Славушка смотрит поверх Быстрова на стену, где еще недавно висел портрет Ленина. Ленин чем-то похож на учителя. На обыкновенного учителя. И еще немножко на папу. Славушке кажется, что он с ним встречался.
— В общем, собирайся. Дома скажешь, везу тебя к себе в Рагозино. Мол, побудешь там, пока не отгонят белых. Оденься почище, потеплее. На сборы час…
Полуправду Славушка сказал только Пете. Нужно, мол, уехать по делу, что за дело, не объяснил, так что в случае чего пусть Петя позаботится о маме.
Он даже поцеловал Петю:
— Ты мне не только брат, но и друг.
Павлу Федоровичу сказал: чтобы не подвергать Астаховых опасности, поживет пока у одного парня в Рагозине.
Такое сообщение Павлу Федоровичу по душе, он велел Надежде сварить на дорогу яиц и сам принес из погреба кусок сала.
Вечерние тени стлались по площади, у коновязи танцевала запряженная
Славушка со сборами не задержался.
Быстров критически его осмотрел: курточка из серого сукна, выкроенная из старой шинели Федора Федоровича, брюки из чертовой кожи, ботинки вот-вот запросят каши, брезентовые обмотки, кепочка, мешок о лямками…
— Раскручивай…
Достал из-за пазухи бумаги, завернул в носовой платок, приложил к голени.
— Закручивай.
— Вряд ли кому придет в голову заглянуть за обмотки, — наставлял Быстров. — Никому не позволяй размотать, лучше сунь в костер…
— Как Муций Сцевола, — сказал Славушка.
— Кто?
— Муций Сцевола.
— Что за человек?
— Сжег на огне руку.
— Зачем?
— Показать презрение к смерти.
— Это ты брось! — рассердился Быстров. — Сперва доберись до политотдела, а уж потом жги.
Закат догорал, на площади желтело все, что могло отразить гаснущие лучи.
— Тронулись.
Быстров вскочил в бедарку, прижал мальчика к себе, натянул вожжи, цокнул, Маруська рванула и рысью вынесла бедарку на дорогу.
Поповка мелькнула черной тенью, ветлы напоминали монахов.
Славушка прижался к Быстрову. Миновали кладбище, и опять ветлы, ветлы, да перебор черных Маруськиных ног.
— Перькову Анну Ивановну знаешь?
— Видел у Александры Семеновны.
— Правильно, подружка ее. Учителка. Приехала погостить, никому ничего не придет в голову.
Славушка пригрелся под рукою Быстрова, и уже с разлета — в Критове, село отходит ко сну, лишь собаки брешут, — тпру! — и уже на взгорье у школы.
— Беги!
Он уже в тепле, мамины руки обнимают его, ни Анна Ивановна, ни ее гостья не ждали Быстрова, но Вера Васильевна уже с час как стояла на крыльце.
— Мне все казалось…
Степан Кузьмич привязывает лошадь.
— В дом, в дом, незачем свиданки на улице устраивать.
Комнату освещает жестяная керосиновая лампочка.
В светелке у Перьковой, как у курсистки: железная коечка, пикейное одеяльце, этажерка с книжками, а по стенам портреты: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и почему-то Пугачев, между Пушкиным и Толстым… Вот какая эта Анна Ивановна!
— Самогонки нет?
— Степан Кузьмич, откуда же у меня самогонка?
— С холоду неплохо.
— Сбегать?
— Сбегайте. И сала займите, я потом привезу, отдадите.
Перькова уходит с таким видом, точно Быстров послал ее по наиважнейшему делу.
Быстров садится на кровать, накрытую девственно чистым одеялом, нескрываемо довольный всем, что он видит.
— Вот и свиделись, — говорит.
— Ты тоже здесь поживешь? — спрашивает Вера Васильевна. — Только вот Петя…
— Петя работает на Астаховых, — не без насмешки произносит Быстров. — Ничего с ним не случится.