Двадцатые годы
Шрифт:
Ольга Павловна помолчала.
— Кто остался жив, будет в этом году с яблоками.
Спросила Славу, кем он собирается стать, и он неожиданно для себя признался, что мечтает о политической деятельности.
Ольга Павловна с состраданием посмотрела на мальчика:
— Как вы будете раскаиваться…
Слава сразу вспомнил, что у него в Козловке дела, неловко извинился, перемахнул через канаву, сад не огорожен, козловские помещики не слишком охраняли свои яблоки, и побежал в деревню.
Катю он застал за шитьем.
— Готовишь приданое? — пошутил Славушка. — Замуж
— Нет, я не скоро выйду, — ответила Катя. — У меня другой план.
— А в секретари ячейки пойдешь?
— На лето, а осенью учиться.
— Так учти, Катя, — сказал Славушка. — Волкомол считает, что именно тебе быть в Козловке секретарем.
Он еще поболтал с Катей и побежал обратно.
Варвара Павловна и Вера Васильевна пили чай…
Незаметно стемнело, баронессы заахали: «Как же вы поедете?» — "Какие-то пять верст, — сказал Славушка, — Орленок домчит… — хотел сказать «за полчаса», но не решился, «за час» тоже не решился. — Часа за полтора, — сказал и пошел запрягать мерина.
Ольга Павловна вынесла обвязанный бечевкою пакет.
— Это из книг, что особенно любил Алексей Павлович…
Славушка небрежно сунул пакет в саквояж, лишь много позже оценит он этот дар, «Опыты» Монтеня, первое русское издание 1762 года.
Старухи расцеловались с гостьей, Славушка тряхнул вожжами, Орленок даже припустился рысцой.
Но едва выехали на дорогу, как очутились в кромешной тьме, ночь как осенью в октябре, небо затянуло облаками, ни звездочки, ни просвета. Дорога шла под уклон, Орленок шагал, как в дни молодости, даже вдруг заржал, точно подбадривал себя, дрожки покатились быстрее.
— Ты не очень спеши, — сказала Вера Васильевна сыну, — в такой тьме лучше не торопиться.
Колеса совсем утонули в пыли. В лицо повеяло полевой свежестью, потянуло ночным холодком. Славушка снял курточку:
— Накинь, мама.
Орленок пошел что-то слишком осторожно и вдруг стал.
— Ну чего ты?… Пошел, пошел! — Стоит как вкопанный. — Что тебе там попритчилось? — Славушка отдал вожжи матери, соскочил с дрожек, наклонился, — не по дороге ехали, по траве, вправо — трава, влево — трава, где-то мерин свернул с дороги. Поехали обратно. Стало совсем холодно. — Да иди ты, черт!
— Слава, не ругайся…
Он не ругался бы, если бы не так холодно. Оглянулся, мать сжалась в комочек. Ужасно жалко маму. Если бы этот росинант не сбился с дороги, сейчас подъезжали бы к Успенскому. Колеса как-то необычно зашуршали. Славушка соскочил, пошарил рукой, чуть не обрезался. Осока. Хоть бы луна выглянула, надо ж таким облакам… Откуда здесь взяться осоке? Не растет по дороге в Козловку осока. Сбились где-то с дороги. Перед Славушкой крутой склон, поросший травой, не столько видит глазами, сколько ощущает ногами, понимает, забились в какую-то лощину. Орленок стоит, точно уперся во что-то.
— Что делать? — дрожащим голосом спросил Славушка.
— Дождемся утра…
Славушка ослабил подпругу, хотел распустить хомут, тот и сам расхомутился, развязался ремень, пусть пока щиплет траву, сел обратно на дрожки, придвинулся к матери. До чего все-таки с ней спокойней! Прижался.
— Ты положи
— Ну зачем? — И тут же положил. До чего тепло, пахнет маминым теплом, которого потом так не будет хватать в жизни, и ничего не надо: ни Козловки, ни Успенского. Тихо, одни, снова он на руках у мамы…
Славушка проснулся от холода. Все было серо-жемчужного цвета: и небо, и трава, и мамино лицо, и туман, уползающий в глубь лощины. Наступало утро, но страшно было оторваться от мамы. Он преодолел этот страх, самый сладкий страх в жизни, страх утраты любимого существа. Они оказались в узкой лощине, сплошь поросшей травой. Лощина сворачивала под углом, у поворота рос камыш. Там, должно быть, начиналось болото. Всходило солнце, и трава сразу сделалась почти черной, а облака в небе зелеными, точно вобрали в себя все оттенки травы, лишь по самому краю лощины брезжил нежный розовый свет, и неожиданно, — Славушка так и не понял, стояла она там или только что появилась, — в камышах показалась птица, тонкошеяя, с длинным острым клювом, жемчужно-серая. Славушка никогда еще не видал живых цапель, может быть, и видел в зоопарке, но не помнил. Цапля была так необыкновенна, что Славушка забыл и холодную ночь, и страх. Цапля повернулась к мальчику, вытянула голову, встала на одну ногу. Всем существом мальчик вобрал в себя это чудо: зеленые облака, розовое сияние и жемчужно-серую птицу; может быть, он и на свет появился только ради того, чтобы пережить это мгновение.
48
С самого утра все в хлопотах — и Елфимов, и Кобзев, и Слава, и Терешкин. Все сбились с ног, все делали сами: подмели зал, убрали ветками берез, как на троицу, расставили скамейки, на сцене повесили самый красивый задник с изображением летнего леса, взгромоздили самый большой стол, накрыли плюшевой алой портьерой.
…Но придет ли кто? Не повторится ли то, что уже случилось? Я да ты, да мы с тобой…
— Ну, кажется, все…
Английские кабинетные часы в библиотеке отзвонили десять часов: конференция молодежи Успенской волости должна открыться в полдень.
Откроется ли?
Слава постоял на сцене, осмотрел зал, спрыгнул вниз… Все в порядке!
Подозвали Колю Угримова.
— Ну как?
Угримов усмехнулся.
— Сюда бы четверти две самогона!
— Я серьезно.
— Чего ж еще, — отозвался Коля. — Все на месте.
Нет, чего-то не хватает. Но чего — Слава не знает. Опустился на скамейку, втянул голову в плечи, задумался. Ребята часто недоумевают: Славке всегда чего-то не хватает!
— Как на свадьбе, — сказал Угримов. — Только б пришли!
Нет, нет, все-таки чего-то не хватало!
— Славка, Славка! — зовет Васька Носиков, пацан из самых маленьких, учится в третьем классе, но всегда околачивается возле взрослых, шмыгая носом и приплясывая босиком у двери. — Тебя Митька кличет, скорей!
— Какой еще Митька?
— Комиссар!
У крыльца на поджаром мухортом жеребце гарцует бесшабашный Митька Еремеев, волостной военный комиссар, член волостной директории, один из любимцев Быстрова.
— Собираете такой митинг, а главное не предусмотрели…