Двадцатые годы
Шрифт:
Он поднял голову.
— Я вступаю в партию, — сказал он.
— Что-о?!
Дрогнувшая рука Веры Васильевны расплескала чай.
— Слава, это же невозможно… — Она не могла скрыть волнения. — Вы извините меня, — извинилась она перед Ольгой Павловной. — Но это слишком серьезно…
Некоторое время все трое молчали. Ольга Павловна помешивала ложечкой варенье, Слава смотрел в книгу, а Вера Васильевна на сына…
И все-таки она не выдержала:
— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Я не хочу, чтобы ты занимался политикой, это не профессия
Она не смотрела на сына. Смотрела куда-то в глубь себя.
— Что же ты мне скажешь? — боязливо спросила Вера Васильевна. — Ну что, что?
— А вот что! — Он вдруг поднялся и побежал прочь из комнаты.
Вера Васильевна растерянно обернулась к гостье:
— Ольга Павловна, извините…
— Ничего, ничего, — негромко и задорно ответила та, поднося к губам чашку. — Мужчина! Когда корабль моего брата шел ко дну, не было силы, которая бы заставила его сойти с капитанского мостика.
— Нет силы… Разве легко, когда кто-нибудь из твоих близких идет ко дну?
Судьба старшего сына вызывает у Веры Васильевны вечные опасения. Не то что она меньше любит Петю, но Петя яснее, проще. Гораздо положительнее Славушки. Он всегда держался и будет держаться дома. А Славушка все куда-то рвется, к чему-то стремится…
Она посмотрела в окно. Позвать? Нет, не догнать, не воротить…
За окном пылил летний дождичек, он не омрачал день, даже веселил, даже поднимал настроение.
«Вот бы сейчас по грибы», — подумал Славушка… Но это не Подмосковье — поля, поля, начало бесконечных степных пространств, никаких здесь ни грибов, ни лесов… И вообще ему не до грибов. Надо быть посерьезнее, он идет на партийное собрание, партийное…
Необычное оставляет нас равнодушными, а заурядное изумляет! Произойди посреди Успенского извержение вулкана, Славушка меньше удивился бы…
Славушку остановил в сенях Павел Федорович:
— Слыхал, собираешься в партию?
И этот туда же. Ему-то какое дело? Он мне никто, никто и пусть не учит предусмотрительности, все равно ничего не повернуть…
— Да, — сказал Славушка. — Что дальше?
— Молодец! — неожиданно произнес Павел Федорович. — Так и надо, парень ты дальновидный, оказывается…
Оказывается, он одобряет!
— Иди, иди, не задерживаю, — продолжал Павел Федорович. — Наперед извиняюсь, не понимал тебя, смотришь в корень…
Точно оплевал. Слава богу, посыпал дождь, веселый, легкий, солнечный, как бы обмыл после этих слов. И вот он сидит в волкомоле и слушает отчет Данилочкина о работе
Но все это мимо, мимо, о сельхозинвентаре, о выпасах, о предупреждении эпизоотии, стыдно, но мимо, сейчас будут спрашивать его, что он скажет?
Степан Кузьмич обычен, неужели не понимает, не чувствует…
— В текущих делах два заявления: Перьковой Анны Ивановны, критовской учительницы, и Славушки… Ознобишина Вячеслава… — Быстров улыбается… — Николаевича… — Сует руку за пазуху. — Да где же они? — Ищет и не находит. — Куда же запропастились? Ну, вы мне поверите, заявления были…
— Без заявлений нельзя, — твердо говорит Семин.
— Но ведь были… Да и Ознобишин здесь лично присутствует!
Семин нехотя соглашается:
— Его еще можно обсудить…
— А кто рекомендует?
— Еремеев и я…
Данилочкин почесывает затылок. Чудной мужик, с большой хитрецой и в то же время правдолюбец. С ним было так: напился как-то в Журавце на чьей-то свадьбе, а потом явился на заседание волкома и говорит: «Прошу вынести партийное взыскание, недостойно вел…»
— Надо докладывать? — спрашивает Быстров.
— Чего там! — Данилочкин машет рукой. — Знаем как облупленного. Впрочем, у меня вопрос. Товарищ Ознобишин, ответьте: живете вы в буржуазном окружении, Астаховы нам не друзья, как надо с ними поступить?
— Заставить строить коммунистическое общество.
— Врагов? — ужасается Еремин. — Тебе, парень, еще воспитываться…
— А он прав, — отвечает Быстров вместо Ознобишина. — Одними чистыми ручками ничего не построишь…
— Подождите, Степан Кузьмич, — останавливает Быстрова Данилочкин. — Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова?
— А так, — говорит Слава. — Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице…
— Идея! — вскрикивает Данилочкин. — Об этом подумаем…
Степан Кузьмич задает неожиданный вопрос:
— А как мама, одобряет тебя?
— Нет, — честно признается Славушка, — говорит, что политикой… заниматься… опасно…
— Еще бы не опасно! — восклицает Данилочкин.
— Но вы-то сами готовы к опасностям? — спрашивает Семин. — Коммунист должен быть готов…
— А он готов! — вмешивается Еремеев. — Пошел против деникинцев?!
— Об этом можно не говорить, это доказано, — подтверждает Быстров. — Меня что смущает, не будет ли у него дома неприятностей.
Слава гордо вскидывает голову:
— Кажется, я самостоятельный человек…
— Подойдем к вопросу с другой стороны, — говорит Данилочкин. — Не грозят ли вам неприятности со стороны гражданина Астахова, открыто бросаете ему перчатку, не ровен час, он может вас и того…
— А он наоборот, — простодушно успокаивает его Слава, — он даже одобряет.
— Что одобряет?
— То, что я в партию…
— Постой, постой… Как одобряет? Ему-то какая корысть?
— Свой коммунист в доме, — объясняет Данилочкин.