Дважды войти в одну реку
Шрифт:
"Барышня, 18 лет:
— Ах, я так устала от жизни! Уехать бы куда-нибудь далеко-далеко, в какую-нибудь дыру. На Канары, например…"
"Барышня, 21 год:
— Я не смотрю фильмы, которые могут меня расстроить, заставить переживать… Зачем? Убеждена, надо читать, смотреть, делать только то, что тебе приятно".
"В СССР дважды героям Советского Союза на их "малой" родине ставили прижизненные памятники.
Большой шутник, коренной москвич Зиновий Гохфельд-Рабинович, называвший себя дважды евреем Советского Союза, отправил в ЦК письмо, в котором
Последствия были ужасающие: во дворе роддома им. Грауэрмана установили бюст самого Грауэрмана.
У Гохфельда-Рабиновича не было левой руки. Потерял по пьянке: заснул в сугробе и отморозил руку, которую в Склифе отхватили по локоть.
Жена называла его одноруким двурушником.
Перед обедом она кричала из кухни:
— Зяма, мой руку и иди кушать куру!
Гохфельд-Рабинович обожал опасные затеи. Но если сомневался в успехе, то говорил:
— Я в ваши игры не играю, я умываю руку".
"Отдельная палата. У постели больного сидит его старинный приятель.
Больной жалуется, что все его застарелые болячки, словно сговорившись, особенно обострились в последнее время. И это очень беспокоит его.
— Не паникуй, — успокаивает приятель. — Я бы на твоем месте так не переживал. Ты же всегда был оптимистом.
— Легко сказать, — вздыхает больной и отворачивается к стене.
Приятель кладет ему руку на плечо:
— Крепись, старик, вспомни, скольких друзей мы с тобой перехоронили. И ничего… Одним больше, одним меньше, — он машет рукой и тоже вздыхает. В голове вертится: пора завершать визит, надо еще успеть на торжественный обед, потом на Кутузовку, к любовнице. Он продолжает бодряческим тоном:
— Я, пока к тебе ехал, много думал о тебе и твоей болезни. Мне кажется, я нашел для тебя выход. Вот послушай. Как это ни парадоксально звучит, но тебе надо попытаться извлечь из болезни пользу. По какому поводу ты здесь лежишь? Сердце? А какие еще болезни тебя донимают?
— Я ж говорю, у меня их целый букет! И желудок больной, и печень… Мне уже не выбраться отсюда…
Приятель поднимает руку и торжественно говорит:
— Это прекрасно!
Больной поворачивается и недоуменно смотрит на друга.
— Померев от сердца, — охотно поясняет тот, — ты разом избавишься от всех своих фобий и второстепенных болячек, которые только расстраивают тебя, треплют нервы и отвлекают от главной болезни, на которой тебе и следовало бы сосредоточиться. Ты посмотри, какая получается картина, — говорит приятель приподнятым тоном, — ты быстренько помрешь и оставишь смерть с носом. Она ведь рассчитывает, что ты будешь долго мучиться. А так ты раз — и в дамках! Я бы на твоем месте долго не канителился. Само провидение, — он весело смотрит на часы, — само провидение подсказывает тебе прекрасный выход из создавшегося положения!
Спустя неделю после похорон друга он всем рассказывал:
— Тогда, после моих слов, Толик так приободрился".
(почти
"Написал роман. О предательстве подруги, которой героиня поверяла свои амурные тайны. Задумался о названии. Хотелось назвать как-то позаковыристей.
Придумал: "Конфидент истины".
Что означает красивое слово "конфидент", не знал.
Но название нравилось.
Мораль? Причем здесь мораль, если тираж разошелся моментально!"
"В парикмахерской, усаживаясь в кресло, он каждый раз внушал мастеру:
— Ставлю перед вами задачу исключительной государственной важности: постричь на "отлично"!
После окончания стрижки долго изучал свое отражение в зеркале. Наконец выносил вердикт.
— С прискорбием констатирую, с поставленной задачей вы не справились. Исполнение на двойку с минусом.
Платить отказывался. Ему грозили милицией. А он — судом".
"Наутро, в спальне, соблазненной девушке, которой накануне клятвенно обещал жениться:
— Увы, ты не оправдала моих надежд, — говорит с горечью. — Поэтому встреча объявляется товарищеской".
"Послеобеденная беседа писателя и критика об А.П. Чехове, имевшая место в
санатории имени А.В. Луначарского 19 сентября 2009 года.
******************
— Зачем Чехов предпринял это свое дурацкое путешествие на Сахалин? Чтобы подхватить там чахотку и помереть в сорок четыре?..
— А вы читали его "Сахалин"?
— Начинал… Осилил две страницы. Больше не смог, скукотища
смертельная! Знаю одно, Чехову вся эта его затея с Сахалином стоила жизни, она ничего ему не принесла… Останься он в России, может, дожил бы до старости и, помимо "Чайки", "Трех сестер" и "Дяди Вани", написал бы еще десяток-другой гениальных пьес.
— Ничего бы он не написал. Если бы вы внимательно до конца прочитали его записки, вы бы поняли, что именно там, на Сахалине, Чехов сформировался как великий драматург, великий гуманист и великий человек. Там его чистая душа заболела болью всей России. Без этой боли не было бы того Чехова, которого знает весь мир. Чехов собственными глазами увидел жизнь русского человека. Это не увидишь из окна кондитерской на Невском. Не было бы Сахалина, не было бы и чеховских великих пьес. Хотя в них, кажется, ничего впрямую о Сахалине и не говорится. Его поездка — это глубоко обдуманный, не по годам мудрый, шаг. Вообще, Чехов явление уникальное. Он, в то время уже известный и обласканный славой писатель, не просто отбывал время на Сахалине, он там проделал скрупулезную, тяжелую работу. Читаешь, и кажется, что не писательство, а сбор статистических и иных данных — дело всей его жизни. Я спросил себя, способен ли кто-то в наше время на подобный шаг? Я спрашивал себя, зачем ему было все это нужно? Ответ пришел, когда я перевернул последнюю страницу записок. Я понял: Чехов любил людей. Всяких, всех. Он желал им добра. Страшно страдал от сознания того, что от него мало что зависит. Единственное, что он мог реально для людей сделать, это написать о них правду. Для этого надо было писать не чернилами, а кровью. И Чехов так и делал.