Две недели
Шрифт:
Потупив голову, Карташов ждал дальнейшего хода событий.
— Смотри, только тихо, — понизив голос, сказала Лиза. — Соседи услышат.
— Какой разговор, — понимающе отозвался Карташов.
Они остановились в конце длинного коридора. Вдали, в полукруглом оконце, наполовину забитом фанерой, светился день, а здесь стоял серый, зыбкий, таинственный сумрак.
Бесшумно растворилась дверь.
— Заходи, — шепотом, которому охотно повиновался Карташов, сказала Лиза.
Карташов очутился в небольшой, можно сказать, крошечной кухонке. Как он сразу сообразил, кухня — часть небольшой комнаты,
— Бутылки-то куда поставить?
— Проходи в залу, стол там, — сказала Лиза, с ревнивым вниманием наблюдавшая за ним.
Во всю длину залы, как раз от перегородки до стены, стояла кровать с кружевным подзором и синим с тиснеными белыми цветами покрывалом. Напротив кровати через узкий проход к единственному окну — комод со швейной машиной. У машины на белой салфеточке — фаянсовый пугливый олененок на зеленом обломке лужайки. Над комодом зеркало, впритык к комоду квадратный стол с двумя стульями. На табуретке у окна, в горшке, обернутом листом серебряной чайной бумаги, фикус.
Карташов поставил бутылки на стол, свернул с одной пробку и, жадно выпив полбутылки, разглядывал фотографии над кроватью. На одной — Лиза, еще молодая, с косой, в школьной форме, на другой — солдат в кителе, какой носил еще и Карташов, рядом солдат в нынешней форме, при галстуке, а на крайней фотографии — сплошной туман, ни черта не разобрать. Карташов нагнулся над кроватью, чтобы рассмотреть получше. Несколько молодых женщин. Перед ними гробик. Карташов с трудом различил среди женщин Лизу.
Карташов выпрямился, глянул направо, на перегородку, и обомлел: на булавке с голубой головкой висела картинка. Недаром что-то мельтешило все сбоку, пока он разглядывал карточки.
Облокотившись на кувшин, из которого с шумом и брызгами падала струя воды, загорелый, с мускулистой спиной мужик смотрел на голую белую дородную бабу. Она же, вложив свою ручку в его могучую волосатую руку, умильно молчала, приоткрыв рот с пухлыми губками. А внизу, в луже, плескались ее пацанята.
— Курить-то можно у тебя?
— Кури, что с тобой сделаешь.
Карташов надорвал пачку, щелчком вышиб до половины папиросу и хотел прикурить, но прошел на кухню, где Лиза резала хлеб, открывала банку сайры и ставила все это на круглый, расписанный сказочными цветами поднос. Карташов прислонился к печке и, приоткрыв дверцу, пускал дым в дымоход.
— Пачкает она, увозишь свитер.
— Увозишь. Дров-то за зиму у тебя много уходит?
— Машина.
— Машины разные бывают.
— По мне все одинаковые. Дрова-то еще покупать надо. Иди, иди, не дыми тут.
— Так и ты, дернем пивка вместе. Чего мне одному сидеть? — Карташов, стряхнув с плеча побелку, сунул папиросу в дырочку в дверце печки и вернулся в «залу», — улыбаясь, сказал он себе.
— Ты сегодня на работу?
— Да.
— Денек-то прогуляй. — Карташов из бутылки прихлебывал пиво.
— Глазунью хочешь? — из-за перегородки спросила Лиза.
— Хочешь, — перекинул ей назад слово Карташов и еще раз взглянул на картинку. Ай да Лизавета.
В комнату с подносом вошла Лиза. Ее густые темные волосы,
— Как насчет денька-то? — Карташов взял Лизу за запястье, когда она ставила чашку.
— За день-то ты мне заплатишь?
— Хочешь, так заплачу. Сколько?
У Лизы дрогнула щека, она слегка побледнела, вынула свою руку и села напротив.
— Пиво-то не будешь, что ли? Свежее, сегодняшнее.
— Пива твоего нажучишься, еще уволят с работы. За пьянство. По статье. — Лиза засмеялась, сложив руки под грудью. — Ты свое пей, а я свое. Люблю чаек! Покрепче.
— Дров-то купи у меня, — сказал Карташов, наливая пиво, — я сейгод богатый дровами. Дом рядом ремонтируют, я натаскал вечерами много.
— От старых домов дрова-то, говорят, пустые, — обсыпая глазунью зеленым луком, сказала Лиза. — Да ты, поди, дорого возьмешь.
— Не дороже денег. — Карташов, поднявшись вместе со стулом, пересел к Лизе. — Бутылку поставишь, и хорош.
— Кто за бутылку продает, — с легкой улыбкой, посматривая за окно, отвечала Лиза.
— Кто? Я, — сказал Карташов и положил руку ей на плечо. — Лиза, — шепнул он, обнимая ладонью ее теплую шею.
— Не надо, — сказала она и, качнув головой, освободила шею. — Посидим, поговорим лучше.
Карташов откинулся к перегородке, добродушно рассмеялся. Не в его привычках было разводить лишние, никому не нужные разговоры, но, с другой стороны, почему бы и не посидеть, не поговорить. Всему свое время. И он остался, не ушел, хлопнув дверью, как хотел сделать, когда она сняла его руку.
Карташов просидел у Лизы до трех часов, выпил все пиво и чаю еще напился. Он узнал, что живет она в этом доме всю свою жизнь, только раньше она жила с отцом и матерью в большой комнате с другого конца коридора, а как осталась в шестнадцать лет одна, соседи и ухлопотали ее в эту клетушку. Отец ее, одноногий инвалид войны, трезвый — душа человек, под пьяную руку бил мать и выгонял их из дому. По пьянке отец и погиб. Его задавило поездом. Мать рассказывала, что нашла в кармане его шинели сплюснутое яблоко. Нес домой. С питанием-то тогда совсем худо было. Лиза сперва работала на швейной фабрике, а потом перешла на кирпичный. Была у ней дочка, но месяцев шести померла. Лиза ушла мыть лестницу в соседнем доме, где она прирабатывала, в спешке рано закрыла печь, и девочка угорела.
Рассказывая это, Лиза помотала головой и вышла на минутку на кухню. А Карташову было отчего-то неловко, как человеку, которому оказывают незаслуженное доверие. Почем она знает, может, он прохвост какой, а она перед ним душу свою открывает.
В четвертом часу Лиза собралась на работу. Карташов проводил ее до автобуса.
— Смена-то у тебя во сколько кончается? — спросил он на остановке. — Я приду.
— Не придумывай, — сказала Лиза, обегая взглядом лицо Карташова, его орехового цвета веселые глаза, светлые волосы, небритую щетину на подбородке и всю его свободную, ловкую и сильную фигуру. — Ночью спать надо, а не в гости ходить.