Две недели
Шрифт:
Брусилов заметил, что теща, как и в тот приезд, никак его не называет. Пока жил он с Фаиной, то батюшкой, то ясным светом звала, а теперь никак, обиняками обходится.
— Да дня три-четыре побуду, — сказал он и, понимая, что разговор опять может стать опасным, все же спросил: — А куда у Никифорова первая-то жена делась? Померла?
— Гулял он от нее, — неохотно начала
Брусилов размял папиросу, но не прикурил.
— Он на той потом и женился, с которой гулял?
— Жди… — Теща налила чай из чашки в блюдце. — На кой он ей нужен, она ведь для гулянья, не для житья. Станет она с робятами возиться, стирать на них, обихаживать. Такая валявка была. Он ту взял, которая померла-то летось.
Брусилов посмотрел в окно: не видать отсюда сгоревшей избы. И что за дурацкая привычка: жалко ту бабу, а хочется сказать теще что-нибудь наперекор.
— Ты, мать, откуда знаешь, что поцеловала она их? Пришла да тебе сначала сказала?
— Говори с тобой, — по-настоящему осердилась теща. — Неужто мать родная с детьми не простится. Это вы, два дурака, пожили да и в стороны, парнека старухе оставили. Ох, жизнь пошла, ни в чем греха нет.
Брусилов скорей встал из-за стола.
— Ладно, мать, пойду я на боковую.
— Где устлать-то тебе?
— Нигде. Пойду на поветь, в сене высплюсь.
— С ума сошел. Не лето ведь, озябнешь.
— Ничего. Надоело на простынях да под одеялом.
— Смотри, не кури там.
— Совсем-то
Теща отворила форточку, позвала.
— Шурка-а, иди домой, андели. Спать пора.
Брусилов поднял ворот пиджака, застегнул рубаху и, вырыв в сене яму, лег в нее и прикрыл себя сверху сеном.
От сена пахло дремотным запахом скошенных в июне трав и цветов; какая-то былинка поцарапывала шею, и это щекочущее прикосновение было приятно. Внизу шумно вздохнула корова, забормотали куры, и стало тихо, только где-то далеко-далеко прокричал петух. И отзываясь собрату, подхватывая его крик, один за другим закричали петухи в других избах. По наступившей заминке Брусилов понял: черед кричать их петуху, он, должно быть, готовится, привстает на насесте, бьет крыльями, вытягивает шею, чтоб сильней и свободней шел звук.
Брусилов лежал, засыпая, в аромате засохших цветов и трав, слушая то удаляющийся, то приближающийся петушиный крик.
Когда он курил на крыльце, сын возвращался на зов бабки в избу, и он обнял его легкое костлявое мальчишеское тело.
Сашке не говорят, что он его отец. Может, и правильно, а может, и нет. Как знать. Может, ему и ездить сюда не следует, а он ездит…
Брусилов вялой рукой раздвинул сено. Холодная струя осеннего воздуха опахнула лоб.
В избе хлопнула дверь. Кто-то вошел на поветь.
— Мать, ты? — костенеющим тяжелым языком вытолкнул слова Брусилов.
— Спи, батюшко, спи с богом, я, я, — шепотком проговорила старуха.
Брусилову вдруг подумалось о том, как много бессмысленного бывает в жизни. Ведь лучше, чтоб мужья от жен не гуляли, а жены из-за мужей не вешались, чтоб отцы не ездили украдкой детей проведывать, чтоб… да много, много всего. Погружаясь в забытье сна, он продолжал размышлять, что никто в таком деле ни научить, ни подсказать не сумеет и что каждый до всего должен додуматься только сам.