Две половинки райского яблока
Шрифт:
Помещик Лев Иванович Якушкин лежал в кабинете на топчане, закрыв глаза и разбросав в стороны руки. Голова немилосердно трещала, наливалась тяжестью, пульсировало правое колено, саднили многочисленные царапины на руках и лице. Он лежал с закрытыми глазами, чтобы лучше думалось, не обращая ни малейшего внимания на бормотание старой ключницы. Как это он раньше не догадался посмотреть на чердаке, упрекал себя Лев Иванович. Столько времени потеряно даром! Ну, ничего, главное – он нашел железный ящик… Вот оклемается слегка, встанет
– Ох, батюшки-светы! – запричитала с новой силой Авдотья. – Да что же за напасть такая? По чердакам шляться… То книжка проклятая, прости господи, заграничная, то нова напасть… Не успели дух перевесть, как нова кручина! И чего тебя, батюшка, угораздило на чердак-то?
– Слушай, Авдотья, – начал Лев Иванович, пропуская мимо ушей причитания ключницы, – а ты знаешь что-нибудь про человека по имени Гассан?
– Свят, свят, свят! – закрестилась старуха. – Не слышала и слышать не желаю!
– А что ты слышала? – настаивал барин.
– Сейчас наливочки налью… Тебе, батюшка, в одночасье полегчает, – притворилась глухой Авдотья. – Ишь, зашибся как, болезный. Болтает что ни попадя, никакого понимания, об чем. Сейчас принесу…
– Сядь! – прикрикнул на ключницу Лев Иванович и поморщился от боли в затылке. – Сядь и отвечай чин-чином! Что тебе известно про Гассана?
– Да зачем тебе, батюшка? – взмолилась старуха, всплескивая руками. – Давно уж и косточки истлели, поди.
– Знаешь или нет?
– Знаю, знаю… Да лучше б и вовсе не знать!
– Расскажи! – строго приказал Лев Иванович. – Все, что знаешь, как на духу.
Авдотья вздохнула. Она знала своего барина – пока не получит, чего хочет, ни себе покоя не даст, ни людям. С детства строптивый да своевольный.
– Да и знаю-то малость… – неуверенно начала она. – Когда совсем маленькой была, маменька сказывали, что слышали от своей маменьки, а та – от своей, что забрели в деревню в один год торговые перехожие люди – собой черные, в шатах дивных и в монистах, даром что мужики. И в шапках крученых из черного сукна, а из-под шапок кудри смоляные вьются. И бороды длинные. Вроде цыган, да только не цыгане. Нерусь, одним словом. Ходили по дворам, торговали дульками, да бусами, да сергами. Бабы набежали… – Она замолчала.
– Ну, дальше! – поторопил барин. – А Гассан?
– Был средь тех людей один… вроде кудесника, Гассаном назывался, чародейства являл, фокусы делал. Полушку из уха вытаскивал, народ потешал. Дитя больное заговорил от судорог. Дождь еще призывал… Сказывали люди, солнышко светит, благодать, и вдруг – молонья как жахнет, да следом как загрохочет! И амбар занялся, не спасли…
– И что дальше-то было?
– А ничего, батюшка, и не было. Постояли два дни да
– А я слышал, что остался Гассан в деревне.
– Да кто ж тебе, батюшка, наврал языком своим поганым?
– Так не остался? Смотри, Авдотья, не скажешь правды, бабу в горнице поставлю, под образами!
– Тьфу! – сплюнула Авдотья в сердцах. На курганную бабу, вырытую из кургана, что за садом, бегали смотреть даже из соседних деревень. Дивились, смехословили. Бабы краснели и закрывались платками. А курганная баба страшна-то, не приведи господь! Толста, коротка, с животом, как бадья, да еще и без ног! – Нет моего терпения с тобой, батюшка! Отпусти старуху, ноги так и ломит, так и крутит, к дождю, видать.
– Ладно, – сказал Лев Иванович, приподнимаясь с топчана. – Как хочешь. Ступай. И кликнешь Митяя, мы за бабой!
– Ну, бог с тобой, батюшка Лев Иванович! – окончательно сдалась старуха. – Изволь, скажу. Потом не жалься! – Она задумалась ненадолго, глядя рассеянно в окно, словно вспоминая. – Остался, значит, этот Гассан у вашего прапрадедушки, царствие ему небесное, по причине хвори. Занемог в холодах наших да отстал от своих. А когда пошел на поправку, дороги снегом напрочь замело…
– А потом что?
– А то, батюшка, что не пережил басурман зимы нашей. Все тосковал, тосковал, выл свои песни, такие тужливые, такие слезные – не передать, сердце рвал. Да так и помер.
– А где его поховали?
– Чего не знаю, того не знаю, – ответила Авдотья твердо. – Вывезли за поле… там и поховали. Нехристем жил, нехристем помер. И след по нем сгинул.
– А девушка? – спросил Лев Иванович.
– Какая девушка? – вскрикнула Авдотья, хватаясь за сердце. – Что ж ты неоколесную-то несешь, батюшка? Побойся бога, какая еще девушка?
– Митяй! – гаркнул Лев Иванович с топчана и тут же снова схватился за голову.
– Утомил старуху, – едва не плакала Авдотья, присаживаясь на край топчана. – Ладно, скажу. На тебе грех. – Она помолчала. Потом сказала, не глядя на барина: – Ну, была, была… Но не девушка… не человек!
– А кто? – Лев Иванович даже мокрую тряпицу убрал со лба, чтобы не пропустить ни слова, и привстал: – А кто был?
Авдотья оглянулась по углам, перекрестилась мелко и прошептала:
– Оборотень! Вот кто.
…Элса выходила из транса. Задрожали веки, шевельнулись губы. Хабермайер напряженно вглядывался в ее лицо. Она открыла еще затуманенные бессмысленные глаза.
– Что? – выдохнул Хабермайер.
– Тот же человек, – отозвалась Элса хрипло. – И та же старуха, что и в прошлый раз… под дверью.
– Что они делали?
– Ничего. Похоже, он заболел и лежал с температурой. Она меняла ему компрессы. Он о чем-то просил, возможно, бредил. Порывался вскочить с дивана и бежать… Она удерживала и уговаривала…