Две жизни одна Россия
Шрифт:
— Как и во всех советских посольствах, — говорил он, — это был гадюшник, где царствовали страх, глупость и коррупция…
Он вспоминал, как сотрудники КГБ из посольства ходили по пятам за ним и за его женой, как прослушивались его телефонные разговоры. Спустя несколько недель после прибытия у Юрия уже возник конфликт с послом. Дело в том, что в отличие от большинства своих соотечественников за рубежом, Юрий любил и умел работать. Новозеландские бизнесмены оценили эти черты в общительном торговом представителе, и ему удалось сразу же осуществить несколько выгодных сделок по мясу. Но его популярность
— … И вот я, приносящий выгоду своей стране и, так сказать, прославляющий ее флаг, становлюсь в глазах этих кретинов из Госбезопасности подозрительным типом, шпионом…
Не будь у него престарелых родителей в Москве, Юрий, возможно, тогда же решил бы свою судьбу. Но вместо этого он вернулся домой, вышел из партии и подал официальное заявление об эмиграции. За эту "неверность" его лишили работы и продолжали регулярно отказывать в выездной визе. В этих отказах не было ничего необычного: само желание советского человека вырваться из объятий лучшей в мире системы было непонятным для властей и не заслуживало с их стороны прощения. Тем более, чго Юрий не принадлежал к каким-то вечно недовольным интеллектуалам или к еврейским отказникам, а был "простым советским человеком".
Он знал и понимал эту систему. Знал, как обойти законы, как обмануть бдительных кэгэбэшников; что нужно. дать директору овощного магазина, чтобы быстро получить то, чего хочешь. Многие годы он играл по тем же правилам и бывал вознагражден за это, но в конце концов чаша его терпения переполнилась… И все-таки, почему он порвал со всем этим? По его словам, у него огромный запас энергии. Он любит работу, но никогда… никогда он не испытывал от нее удовлетворение. Непродуктивность его работы в советских условиях действовала на него деморализующе. Сидя в бане, он сказал мне однажды:
— У меня появилась язвенная болезнь — наверное, из-за всех этих дурацких игр, в которые приходилось играть. После того, как я вернул им свой партбилет, я почувствовал себя освобожденным, и все мои язвы исчезли…
* * *
После душа служащий в белом халате выдал нам со Стасом чистое белье и постельные принадлежности. Я облачился в темно-синие трусы и голубую майку. До этого в течение недели я не снимал свое нижнее белье ни днем, ни ночью, оно неприятно пахло, и я с удовольствием сменил его. Верхнюю одежду мне оставили мою — тюремная форма здесь не была обязательной.
Белье, которое я получил, стало мягким от многочисленных стирок, это было приятно. На рубашке стояло клеймо: "СИЗО — год 84". Одеваясь, я обратил внимание, что брюки уже обвисли у меня на бедрах: за неделю я потерял в весе около пяти фунтов.
Хотя тюремными правилами предусматривается средняя норма питания, на самом деле заключенные получают заниженное количество калорий и протеина. Я следил за калорийностью пищи, о мне давали в первую неделю, и по моим подсчетам выходило примерно 1250–1500 калорий в день вместо 2200, которые требовались. У меня никогда не было лишнего веса. Сколько же я мог себе позволить здесь потерять?..
Не успели мы вернуться в камеру, как приоткрылась "кормушка" в двери и я услышал:
— Данилов! На вызов!
Странно! Ведь сегодня суббота. У меня тревожно забилось сердце, пересохло
— Знаю, что сегодня суббота, — такими словами встретил меня Сергадеев, — но дело есть дело. — Он вздохнул. — Необходимо прочитать протокол допроса и подписать его. — Он раскрыл папку у себя на столе. — Посмотрите эти страницы и убедитесь, что они правильно отражают то, что Вы говорили.
Было видно, дела в субботу доставляют ему не больше удовольствия, чем мне. Возможно, от него потребовали обеспечить срочные "показания" для суда или для дипломатических переговоров с американской стороной? Я представил себе примерный сценарий: Захарова судят и выносят ему приговор в Нью-Йорке. Меня судят в Москве. Какой бы срок заключения Захаров не получил, мне, наверняка, дадут на год больше. Если все сложится для меня удачно, то начнутся длительные переговоры и в конце концов последует обмен. А тем временем я буду загнивать в каком-нибудь Богом забытом концлагере.
Мои мысли лихорадочно работали. Следует ли подписывать эти документы? Если бы меня арестовали в Америке, мне бы сразу была гарантирована по закону помощь защитника, я имел бы право не отвечать на те вопросы, на которые считал нужным не отвечать. Здесь же в Лефортове я полностью изолирован и нахожусь во власти опытного офицера КГБ, который оказывает на меня постоянное давление и ведет, куда хочет, не давая возможности поразмыслить. Так должен ли я отказаться от подписи? Если я это сделаю, меня подвергнут давлению. Но какому?..
Мне пришло в голову поставить поддельную подпись. Я владел двумя видами почерка: один с наклоном вправо, это был мой обычный почерк, и другой — совершенно прямой, я называл его "научным", к которому прибегал, когда занимался математикой. Этот второй я и подумал применить сейчас. Тогда, если протоколы будут опубликованы, Руфь сумеет понять, что я подписал их не по своей воле… Но я тут же отбросил эту идею: подпись все равно есть подпись.
— Вы должны в конце каждой страницы, — говорил тем временем Сергадеев, — написать так: "Протокол мною прочитан. Ответы записаны правильно. Поправок у меня нет".
Он говорил медленно, по слогам, делал паузу после каждой фразы, как если бы обращался к неразумному ребенку. И повторил еще раз:
— Протокол мною прочитан. Ответы записаны правильно. Поправок у меня нет.
Я знал, что и другие западные журналисты, подвергавшиеся допросам в КГБ, подписывали протоколы следствия. Так сделал Боб Тоут. Так сделала Алисон Смейл. И Жак Абушар, которого арестовали в Афганистане и допрашивали в двух тайных полициях — советской и афганской. Я почувствовал, что у меня нет возможности отказаться от подписи, не вызвав серьезных осложнений. Поскольку Сергадеев намеренно отсутствовал в день моего ареста, я не имел понятия, что, согласно статье 142-й Процессуального кодекса, ответчик имеет право написать заявление, в котором объясняет причины отказа от подписи. И я решил, в конце концов, что единственный выход сейчас — прочитать каждую страницу протокола раза по три и, по крайней мере, убедиться, что их содержание не вызывает у меня каких-либо серьезных возражений.