Две жизни одна Россия
Шрифт:
— По нашим законам, — сказал мне Сергадеев, — Вы сможете, если понадобится, внести свои поправки позднее, перед тем как закончится следствие.
Безусловно, он подгонял меня. Но говорил ли он правду? Я был как в темном лесу, однако решил поймать его на слове и позднее внес ряд поправок.
Итак, я начал подписывать. Содержание протоколов, в общем, удовлетворяло меня. Но я знал, что даже самое точное изложение показаний не будет залогом моей безопасности. Советские чиновники прекрасно умеют, когда им нужно, выворачивать
После того как я написал свою фамилию по-русски в конце каждой страницы, меня охватило мрачное настроение. Сергадеев же выглядел довольным: ведь он только что одержал еще одну победу. Он откинулся на спинку стула и, как бы размышляя вслух, проговорил:
— Да, Вы достаточно опытный шпион. — Потом наклонился в мою сторону и спросил небрежно: — Скажите, какую разведшколу Вы кончали?
— Я не шпион и не кончал никаких разведшкол, — ответил я. — После колледжа пошел на дипломатическую работу, но вскоре оставил ее по состоянию здоровья. У меня высокое давление… А что окончили вы?
— Разведшколу, — признался Сергадеев. И, к еще большему моему удивлению, добавил: — А также школу контрразведки.
У меня появилось впечатление, что, признайся я в своей принадлежности к ЦРУ, Сергадеев предложил бы мне сейчас попить вместе чайку и обменяться историями из нашей шпионской жизни.
Но тут же я понял, что за его внешней доверительностью скрывается тайная мысль. Ему нужно было не только изобличить и обвинить меня, но постараться узнать с моей помощью, как и чем отвечают американцы на слежку за ними со стороны КГБ, как уходят от прослушивания, тайного наблюдения за квартирами и прочих рутинных вещей.
Аккуратно сложив листки протоколов, Сергадеев снова откинулся на спинку стула.
— Николай Сергеевич, — произнес он торжественно. — В один прекрасный день Вы вернетесь в Соединенные Штаты и напишете книгу. И в ней Вы разделаете меня под орех. А сами станете национальным героем и заработаете кучу денег. — Он замолчал, ожидая моей реакции. Потом снова заговорил: — Но никто не знает, когда Вы вернетесь! — Он опять сделал паузу и наконец закончил: —Я уже не так молод и, откровенно говоря, не очень надеюсь дожить до Ваших мемуаров…
Я ничего не ответил ему. Но холодок пробежал у меня по спине. Надо отдать должное полковнику: он был мастером подобных сцен.
— Вернемся к фотографиям, которые дал Вам Миша. — Сергадеев продолжил допрос. — Куда Вы их отправили?
Я был удивлен, что он не задал мне этот вопрос намного раньше, и был готов к ответу. Сергадеев демонстрировал мне сейчас, что я обвиняюсь в передаче материалов, содержащих государственные или военные секреты. Тот же вопрос задал мне в свое время Миша во время нашей прогулки. Мой бывший друг был неплохо натаскан.
— Они долгое время лежали у
— Куда Вы их послали? — настойчиво повторил Сергадеев с нотками раздражения в голосе. Он налег грудью на стол, остро взглянул на меня, прикрикнул: — Вы передали эти фотографии в вашу резидентуру, в ЦРУ? Так? Отвечайте! Признаете?
— Нет!
— Тогда что же Вы с ними сделали?
Я не собирался говорить Сергадееву, что отдал снимки одному туристу, чтобы тот вывез их из страны. Если бы я сказал это, полковник повернул бы таким образом, что я передал их агенту ЦРУ.
— Я уже говорил Вам, — ответил я, — фотографии получились не слишком хорошо и вряд ли их взяли бы в моем журнале. Поэтому я не торопился отсылать их в Вашингтон и забрал с собой, когда поехал туда в отпуск в августе. Они были у меня и на таможне.
Сергадеев поглядел на меня с недоверием, но оставил эту тему. Нужного ему ответа он не получил и больше уже не возвращался к своему вопросу.
Затем он избрал совершенно новую тактику.
— Николай Сергеевич, — сказал он, — Вы хотели знать, благополучно ли добрался до дома Ваш сын. Не желаете позвонить жене?
Его слова ошеломили меня. Что скрывалось за этим предложением? Он уже говорил мне за день до этого, что Калеб вернулся домой в полном порядке. Я просил его узнать об этом у Руфи, когда она звонила насчет очередного свидания. Может, он хотел, чтобы я рассказал ей о сегодняшнем внеочередном допросе и таким образом дал понять, что советские власти не оставляют намерения вести дело к скорому суду? Кто знает…
Я поднялся.
— Значит, можно позвонить?
Полковник утвердительно кивнул и пригласил переводчика из соседней комнаты.
Было около полудня. Я отошел от длинного стола, подошел к маленькому, где стояло три телефонных аппарата. Я поднял трубку одного из них и набрал номер своего бюро. Мне ответила Руфь.
Я поздоровался, услышал, как она протяжно сказала: — Это Ник…
Давая тем самым мне понять, что рядом с ней находится Гэри Ли из "Вашингтон пост", и она хочет, чтобы он от меня услышал все, что можно, и передал в своем очередном сообщении.
Я объяснил сначала, что Сергадеев разрешил мне позвонить и узнать, как себя чувствуют дети. Это несколько озадачило Руфь, и она сказала:
— Я передала ему все про это, когда говорила с ним вчера.
Потом она стала рассказывать о возрастающем возмущении в Соединенных Штатах. Я отвечал односложно, надеясь, что переводчик и Сергадеев не уловят всего сказанного… Журналисты и друзья со всего мира, говорила Руфь, звонят и выражают симпатии и свой протест.
— Пока еще власти не отключили наш телефон совсем, — продолжала она, — но слышимость стала такой плохой, что говорить почти невозможно.
Я сказал ей, что дело мое движется быстро.