Две жизни

Воронин Сергей Алексеевич

— Да нет, так просто... Зырянов приехал...

— Тогда пойдем.

И они ушли.

— Хотите, я вас провожу, Алеша? — говорит Тася.

— Пойдемте... — Но мы не успели и шагу шагнуть, как остановились, потрясенные тем, что разыгралось в течение нескольких минут на наших глазах.

По трапу с ножом в руке сбежал на берег коренастый, с распахнутой рубахой, наголо обритый человек. Это был Колька Колхоз. И в ту же минуту, как только он показался, другой человек, как позднее выяснилось — Коломиец, выхватил нож из кармана и бросился ему навстречу. На

мгновение они замерли и тут же кинулись друг к другу. И вот уже Коломиец бежит, лицо его белое, как солнце. На него страшно смотреть. Из спины струей бьет кровь. Он бежит по кругу и падает. Мертв.

К Кольке Колхозу подходит уполномоченный.

— На, на, — спокойно отдавая ему нож, говорит Колька Колхоз. Оказывается, у него были давние счеты с Коломийцем, да все как-то пути не пересекались. А тут сошлись.

— Какой ужас, — говорит Тася. Она крепко держится за мою руку. — Идемте, идемте скорее отсюда...

В этот день только и разговоров было о смертоубийстве. Костомаров сам лично проверил по формулярам всех заключенных, вызывал каждого к себе и отправил назад с уполномоченным восемь человек. Отправил бы и Бациллу с Нинкой, но Соснин упросил его оставить.

— Увидите, и Бацилла и Нинка будут делать чудеса, — заверил он Костомарова.

— Хорошо. На вашу ответственность. Хотя и не понимаю ваших симпатий к ним.

Костомаров меня вызвал перед ужином. Кроме Мозгалевского, в палатке был Соснин.

— Нет, вам нельзя поручать ответственные задания, — сурово говорит ему Костомаров. — Хорошо, что в Герби можно купить лодки, а не то вы сорвали бы сроки изысканий.

— Разрешите спросить? — вытягивается во весь свой длинный рост Соснин. — А зачем было покупать лодки в Николаевске-на-Амуре, если их можно было достать здесь?

— А вы знали, что в Герби есть лодки?

— Никак нет!

— Ну вот, и я этого не знал, поэтому и поручил вам их купить в большом населенном пункте.

— Ясно. Виноват. — И Соснин становится еще длиннее.

— Можете идти.

— Есть идти! — И Соснин уходит.

Костомаров добродушно смеется:

— Ничего не скажешь, военный человек.

— Давненько мы с вами, Алексей Павлович, не виделись, — ласково сказал Мозгалевский.

— Настолько давненько, что за это время у него успели вырасти бакенбарды, — осуждающе глядя на меня, заметил Костомаров.

— Таежная болезнь, вроде кори у ребятишек, — снисходительно заметил Мозгалевский, — каждый ею переболеет, пока станет настоящим изыскателем:

— Молодость, — сказал Костомаров. Ему тесно в палатке. Он может только сидеть. Стоя не помещается.

— И молодость, конечно, — соглашается Мозгалевский.

Я не знаю, куда деваться от стыда. Мне тем более стыдно, что, по рассказам, Костомаров — настоящий «сухопутный волк», но он побрит, от него еле уловимо тянет «Шипром», он не терпит нерях.

— Ну, и то, что он занимается литературой.

Я удивленно посмотрел на него: откуда он знает?

— Искусство, литература. В свое время я много думал об их назначении и пришел к выводу, что, за небольшим

исключением, они нужны человеку. Если рабочие построили зимовку, то я хочу, чтобы в ней было тепло. Того же я хочу и от литературы. Тепла моему сердцу. К сожалению, многие книги я закрываю на середине. В них нет ни глубокой мысли, ни большого чувства. Нет той музыки, которая делает область литературы недосягаемой для каждого любителя портить бумагу. И самое удивительное в том, что бездарная литература не вызывает гласного возмущения. — Он помолчал и сказал: — У нас мало хороших книг. — Подумал и еще сказал: — Для меня талантливо то, что я запоминаю на всю жизнь.

Я стою и молчу, не зная, что ответить Костомарову.

— Вы любите стихи? — спросил он.

— Да.

Тетрадь седьмая

— Это хорошо. — Он скупо улыбнулся. — Если бы не было поэтов, мир был бы груб. Поэту немного надо — только правду сказать. Я не знаю ваших литературных способностей, но вы здесь увидите много интересного. Мы будем работать в таких местах, где не ступала нога человека. И в этой глуши со временем помчатся поезда, будут жить люди. Тут богатейший, нетронутый край. И мы первые, кто проложит к его сердцу дорогу. Если вам нужна будет помощь, разъяснения в инженерном деле, обращайтесь к Олегу Александровичу и ко мне.

— Спасибо, — взволнованно сказал я.

— Здесь, в Герби, живет интересный человек. Возможно, вам пригодится. Он плотник. Выпивоха. Но в прошлом был командиром партизанского отряда. Побеседуйте с ним.

Я гляжу Костомарову и глаза. Нет, он не смеется надо мной. Он смотрит серьезно и благожелательно.

— Хорошо.

Наша партия расположилась на берегу Элгуни. Палаточный городок. На самом берегу пылает костер. На нем Шура готовит обед. Играет патефон. Много солнца, много воздуха, много воды — жизнь! Я послонялся по лагерю. И решил сходить к командиру партизанского отряда. Зовут его Иван Семенович, живет он в конце поселка.

На улице сухо, пылит ветер. Идти надо мимо двух магазинов «Рыбкоопа», кинотеатра, где показывают только немые фильмы, мимо домов, уныло похожих один на другой. Заселяют Герби русские, но живут здесь и эвенки.

Я дошел до самого конца и остановился у окраинного дома. Здесь, кажется, живет бывший командир. Дом хороший, с тремя окнами по фасаду, с крыльцом.

— Скажите, Иван Семенович дома? — спросил я пожилую женщину, вешавшую во дворе белье.

— А откуда я знаю? — сердито ответила она.

— Ну как же, ведь он в этом доме живет?

— Жил, да выгнали. Вон, через дорогу, в чуме обитает.

Я посмотрел через дорогу и увидел конусообразный, сделанный из бересты чум. Пошел туда. Постучал в легкую дверку. Ко мне вышла женщина. Странное это было существо: с ввалившейся грудью, с выпирающим животом, лет пятидесяти пяти, повязанная платком по самые брови.

— Чё? — спросила она как-то в нос.

Я сказал, что мне надо видеть Ивана Семеновича. Женщина махнула на меня рукой: