Две жизни
Шрифт:
Зато как уютно в палатке! Потрескивают дрова в печке. Горят свечи. На столе чай. Ирина что-то рассказывает Соснину. Тот гогочет.
— Тишина! — строго говорит Мозгалевский. — За работу!
Мы работаем до двенадцати ночи. Давно храпит Соснин. А мы все еще камералим.
— Спать! — приказывает Мозгалевский.
И мы спим как убитые. А утром чуть свет подъем. Мы быстро едим и уходим на трассу.
— Работать, работать!
И мы работаем.
— Как жаль, что короток день, — сокрушается Мозгалевский.
— Вам бы и летнего не хватило, — говорит Коля Николаевич.
— Согласен!
Так мы работаем пять дней. Прошли еще девять километров. Надо переезжать.
— Где же ваши эвенки? — спрашивает Мозгалевский у Соснина.
Около палатки кто-то возится, и через минуту в нее входит маленький эвенк. Он поглядел на всех и сказал:
— Драстуй... Моя ходи к вам. Рыбалка совсем-совсем скоро ходи Байгантай. Совсем ходи. Батурин сказал, ходи Мозгалевски, говори завтра баты к нему ходи, Жалдаб ходи. — И замолчал.
— Ничего не понял, — сознался Мозгалевский. — Нужен толмач.
— Он говорит, что Батурин нам дает баты для переезда в Жалдаб. Они приедут завтра. Если мы не воспользуемся, то они уедут в Байгантай, а нам придется перебираться своими силами, — пояснила Ирина.
— Смотрите, она толмач! — удивился Мозгалевский. — Ну, коли так, садись пить чай, — сказал он эвенку.
Эвенк присел на корточки, взял обеими руками кружку с горячим крепким чаем.
Утром приехали два бата. Мы, как и раньше, отправились на трассу, поручив погрузку Соснину. Я думал, что и Ирина пойдет с нами, но она осталась в лагере. Только теперь я начинаю понимать, что для того, чтобы любить, надо обладать мужеством. Надо не бояться сказать человеку, что любишь его, и не дрогнуть, если он не ответит на твой призыв. В этот час мужество должно быть выше самолюбия. Тут важно не убежать от стыда, а выстоять наперекор всему больному, что будет причинено сердцу. А оно будет причинено, потому что Ирина меня не любит. Это я вижу. Она равнодушна ко мне, а что может быть страшнее равнодушия? Если бы она сердилась, злилась, какое это было бы счастье, потому что от любви до ненависти, говорят, один шаг, тогда и от ненависти до любви такой же. Но Ирина совсем не думает обо мне.
...Мы идем к новой стоянке. Как тяжело идти со старым человеком. Неужели и я когда-нибудь буду старым? Нет, этого не может быть!
Мозгалевский еле бредет, и мне приходится часто останавливаться, поджидая его.
— Не бегите, куда вы к черту на рога несетесь! — кричит он.
— Никакого черта нет, просто начинается редколесье, — отвечает Коля Николаевич.
— Редколесье, редколесье, — бормочет Мозгалевский. — А вы куда? — это уже относится ко мне.
— Думаю идти берегом.
— Там можно?
— Пока не знаю.
— Ну я за вами пойду.
— Так я же не знаю...
Но он уже направился ко мне. Через несколько шагов я натыкаюсь на большой завал. Чтобы его обойти, надо забраться на вторую террасу, а она довольно крута.
— Не знаете пути — нечего ходить, — ругает
Я молчу. Но раздражение все больше овладевает мной. «Какой несносный старикашка, — думаю я. — Если стар, так надо сидеть дома. Тайга для сильных и молодых».
— Куда же вы? — бьет мне в спину злой голос.
Я оборачиваюсь, хочу сказать что-то резкое, но вижу усталое, обросшее седым волосом старческое лицо. И мне становится стыдно. Как мог я, сильный, молодой, досадовать на пожилого человека только за то, что он последнее время недоедал, недосыпал и очень устал? Он, который для меня так много сделал?
— Олег Александрович, идите сюда, здесь лучше, — зову я его и расчищаю топором путь.
— Чудненько! Вы не очень, не очень усердствуйте. Я и так, я и так...
Откуда-то налетели белохвостые орлы. Клекотом полнится тайга. Их много... Десятки.
— Видимо, перелет, — говорит Мозгалевский, задирая в небо голову.
Я не знаю, перелет ли это, бывает ли вообще перелет у орлов, но то, что вижу, — редкостное явление. Они толкут над нами воздух. Выстрелить, что ли? Но зачем мне орел? И вдруг они исчезли, словно кто их рукой смахнул.
Идем мы с Мозгалевский неторопливо. Останавливаемся, курим. Говорим.
— Мне с Костомаровым работать не приходилось, — говорит Мозгалевский, — но слышать о нем слышал. Очень деятельный и талантливый инженер. Правда, увлекающийся... Он суров к себе. И если какая идея его увлечет, он ни с чем не посчитается. Боюсь, что идея скального варианта захватила его.
— А почему боитесь?
— Да потому, что инженерия — это прежде всего точный расчет. А точный — значит, спокойный, даже, я бы сказал, холодный. Поэтому тот, кто увлекается, горячится. А горячиться при точных расчетах не следует.
В Жалдабе построены для нас зимовка и баня. Мозгалевский сверяет карту аэрофотосъемки с местностью, без труда находит речонку Жалдаб, и вскоре мы обнаруживаем зимовку. Радости нашей нет предела. Это бревенчатый сруб с крышей, заваленной землей. Всего три венца выходят наружу, остальная часть в земле. Значит, будет тепло. В стене прорублено окно, оно не заделано, без рамы, просто дыра. Двери тоже нет. Но мы не обращаем внимания на такие мелочи. Нас радует прочное, теплое помещение. Через час прибывают баты, и к вечеру зимовку не узнать. Вдоль стен стоят постели, посредине зимовки стол. На нем свечи. В печке трещат дрова. Окно наполовину закрыто чертежной доской, поверх нее выведена печная труба. Дверь закрыта палаткой. Пол устлан хвоей. Воздух теплый, ароматный.
Какое наслаждение после бани лежать на постели, сняв надоевший ватник, сбросив сапоги. Лежать, курить и сонно посматривать, как Мозгалевский, нежась в тепле, греет свои больные колени у открытой дверки, как горячее, раскаленное пламя освещает его узловатые маленькие руки. Да, в зимовке уютно. Висит на всунутых в пазы колышках одежда. На печке все время горячий чай. Мозгалевский лежит на постели и заводит спор о Маяковском. Как все старые люди, он не терпит его.
— Тарабарщина это! Ну хорошо, прочтите мне что-нибудь, если уж он вам так нравится, — говорит он мне.